Генри Олди - Рассказы очевидцев, или Архив Надзора Семерых (сборник)

– Ты когда-нибудь верил в истинную светлую природу всего сущего?

– Я похож на сумасшедшего?

– Вот поэтому я и говорю: не поймешь.

– А ты попытайся.

– Ладно. Что ты делал после очередной победы?

На миг забыв об ужасной метаморфозе, постигшей бытие, я счастливо расхохотался. Победа! О, победа и ее плоды! Загнав Белого в четырехтысячелетний сон, я всей душой, существование которой у меня под вопросом, отдавался обустройству мира. Рушил уцелевшее, искажал соразмерное, добивал сдающихся, пытал парламентеров, плодил извращенцев, топтал посевы (мелочь, а приятно!), переселял дриад в пустыни, а эльфов ставил надсмотрщиками в рудниках; тьма расползалась над континентами, плотоядно облизываясь, ужас вставал из глубины вод, и кошмар спускался с небес…

– Тебе было хорошо?

– Да. Мне было хорошо.

– Ты хоть раз пытался уничтожить Свет до конца?

– Странный вопрос. Конечно же, нет!

Наверное, от одиночества он слегка рехнулся. Исчезни Свет совсем, кого тогда ужаснет Тьма?! Остатки его последователей, последние королевства Света, обители Добродетели и очаги Благородства я берег, как зародыш Вульрегины. Нянчился с безрукими и тупоголовыми святошами, внушал надежду, чтобы позже опрокинуть в бездну отчаяния; провоцировал мятежи, дабы было что подавлять с особой жестокостью; вступал в мирные диспуты с проповедниками, исподволь роняя зерна сомнения в их наивные сердца; поощрял целомудрие, этот неиссякаемый источник девственниц для моих драконов; способствовал градостроительству (с вполне определенной целью!); травил поля саранчой и хохотал до слез, глядя, как добрые поселяне, исповедуя принципы ненасилия, аккуратно сгребают кусачих тварей метелочками и переносят на клевер…

Собственно, методы моего Светлого Оппонента в случае его победы были сходными. Восстановив разрушенное и укрепив власть, он ничего не мог поделать с баронствами Тьмы и герцогствами Мрака, которые благоразумно сдались на милость победителя. Карать сдавшегося было невыносимо для его природы. Он прощал, отпускал грехи и довольствовался убеждением, где требовался меч, проповедями вместо огня и увещеваниями взамен кнута. Лишь когда упрямцы зарывались, наступая Белому Владыке на все мозоли разом, в ход шли могучие алакритасы, суровые кандиды, возвышенные белларумы с огненными мечами, а также когорты альбасанктусов, витагаудов, люкс-дефенсоров и бонусов в сверкающих доспехах.

– Ты всегда был мудрее меня. Наверное, потому, что сердце мудрого – в доме печали, а это твой дом. Я же неизменно лелеял надежду закончить партию раз и навсегда. У каждого свои слабости. И однажды на меня снизошло озарение, будь оно неладно. Если природа всех существ изначально, в самой своей основе, добра – как я искренне полагал! – если в ней нет места тьме, а тьма привносится снаружи, во время насилия…

Пока он грустно молчал, глядя поверх игральной доски, я наведался в отвратительно светлый подвал, нацедил из бочки кувшин амонтильядо и вернулся. Налил ему кубок, поднес и машинально взглянул на доску.

Там был пат.

– …короче, я пришел к странному выводу. В случае моей победы само наличие в мире Белого Владыки делает невозможным всеобщее Царство Добра. Я – инструмент насилия. Сопротивляясь моему давлению из сословных, принципиальных, территориальных, религиозных или просто вольнолюбивых соображений, часть существ не имеет возможности проявить истинную природу. Которая, как мы уже выяснили, изначально добра.

– Отличный парадокс. Твое здоровье!

– Спасибо. Тебе нравится эта теория?

– В целом изящно. Кроме исходной посылки.

– Я знал, что ты оценишь.

– И как же ты воплотил теорию на практике?

– Я ушел. Совсем. Позволив сокровенным зернам проявиться во всей прелести урожая.

Я не стал спрашивать, как ему нравится урожай. Добивать павшего в моих привычках, но даже у Зла бывают минуты слабости.

– А благие воинства Света?

– Скрылись в Лилии. Говорю ж: инструмент насилия…

– М-да. Люблю теоретиков, погибших правды ради. Ибо их есть. Ну и как нам теперь, по твоей милости, эту кашу расхлебывать?!

– Не знаю. Все так безнадежно перепуталось… – Он вдруг выпрямился. Сверкнул ослепительным, памятным мне по былым дням, взглядом. – Что ты сказал?! Нам?!

После этого мы оба долго молчали. Затем, не сговариваясь, потянулись к доске, где царил вечный, безнадежный, бесцветный пат, – и смешали фигуры.

– Когда начнем?

– Немедленно!

Стена вставала над миром. Величественная в неумолимости рока. Два цвета, которые лишь в страшном сне могут смешаться друг с другом. Враг с врагом. Сохранив первозданную чистоту. Впервые от начала времен – плечом к плечу. Вместе. Черное и белое. Воинства Света и легионы Тьмы. Беспощадные мортиферы и светозарные белларумы, мрачные феррорки и благородные альбасанктусы, зловещие либитинии и вдохновенные кандиды, смертоносные инфернефусы и гневные алакритасы, ощерившиеся бестистраги и полные решимости люкс-дефенсоры…

Стена вставала над миром. Готовясь очистить лицо бытия от мерзкой накипи, бурой пены, скопища уродцев, презревших величие идеалов, опозоривших грандиозное противостояние Порядка и Хаоса, Добра и Зла, Тьмы и Света.

Пестрое, как трико шута, болото дрогнуло, попятилось в ужасе – и вдруг, словно устыдившись собственного малодушия, остановилось. Загнанная в угол кошка выгнула спину. Вздыбила шерсть. Полыхнула по хребту кроваво-алой полосой. А над ней уже вздымалось яростное, оранжево-охристое пламя, вскидывая выше – еще! еще выше! – лимонную желтизну. Сквозь желтые барханы пустыни проросла изумрудная зелень лесов, и пронзительно-чистая лазурь раскинулась над лесом, переходя в глубокую синеву. Фиолетовая корона поздних сумерек венчала творение. Стена против стены. Радуга – против черно-белого.

Мир принял вызов.

Две стены тронулись с места.

Сошлись.

– Да буду Я!

Кошмар отпускал неохотно. Кипел, содрогался; затихал. Приснится же такое! Неизведанное чувство терзало сердце (у меня уже есть сердце?!); темное и вместе с тем чужое, оно вцепилось в добычу острыми коготками.

Страх.

Я боялся проснуться.

Выйти наружу.

Узнать ответ.

Дуэль

– Томас Биннори? – переспросил молодой казначей.