Робин Хобб - Волшебный корабль
— Понятно.
В голосе Бирандола не было ни тени осуждения или просто оценки. Лишь терпение.
Некоторое время они в согласном молчании брели каменными переходами монастыря. Восприятие Уинтроу постепенно теряло особую остроту и вновь становилось обычным. Он больше не ощущал вкуса кристаллов соли, попадавшихся в камне стен, не слышал тончайших потрескиваний, испускаемых древней кладкой. Его кожа вновь могла безболезненно выносить прикосновение грубой коричневой ткани послушнических одеяний. К тому времени, когда они достигли тяжелой деревянной двери и вышли в сады, душа Уинтроу окончательно водворилась назад в тело. Вот только голова немного шла кругом, как если бы его только что разбудили посреди глубокого сна, да все кости болели, точно он целый день картошку копал. Он молча шел подле Бирандола, как того требовал монастырский устав. На пути им встречались другие люди, мужчины и женщины, кое-кто — в зеленых одеяниях посвященного жречества, иные — в белом платье служителей. Друг друга они приветствовали кивками.
Когда впереди показался сарай с инструментами, Уинтроу испытал внезапную и беспокоящую уверенность, что Бирандол вел его именно туда, а значит, остаток дня ему предстояло трудиться в залитом солнцем саду. В другое время он бы этому только обрадовался, но нынешнее утро, проведенное в сумрачной мастерской, наградило его светобоязнью. Уинтроу невольно замедлил шаг, и Бирандол оглянулся.
— Мальчик мой, — ласково упрекнул он послушника, — не допускай беспокойства в душу свою. Беспокоясь о чем-то, ты заимствуешь из будущего печали, которые, может статься, наяву еще тебя обойдут, и тем самым пренебрегаешь настоящим, которым следует наслаждаться. Тот, кто попусту страдает о завтрашнем дне, теряет день сегодняшний, да и будущее свое отравляет, загодя ожидая скверного. — Голос Бирандола сделался строже. — Ты, мальчик мой, слишком часто позволяешь себе тревожиться и переживать о том, что еще не случилось. Если тебе откажут в жреческом Посвящении, то, скорее всего, именно за это!
Уинтроу с бесконечным ужасом уставился на Бирандола. Какое-то мгновение его лицо было маской жуткого, всеобъемлющего одиночества. Потом он наконец осознал ловушку, расставленную жрецом. Ужас как рукой сняло, он облегченно улыбнулся:
— Вот именно. Чем больше изводишься мыслями о возможности поражения, там вернее оно постигнет тебя.
Жрец добродушно подтолкнул юнца локтем:
— Правильно, мальчик мой. До чего же быстро ты растешь и впитываешь науку! Я вот был намного старше тебя, мне сравнялось самое меньшее двадцать, когда я наконец выучился применять это Противоречие в обыденной жизни!
Уинтроу застенчиво пожал плечами.
— Я как раз размышлял об этом вчера вечером, перед тем как заснуть. Двадцать Седьмое Противоречие Са. «Следует рассчитывать на будущее и предвкушать будущее, не боясь будущего».
— Тебе всего тринадцать, — заметил Бирандол. — Рано же ты постиг Двадцать Седьмое Противоречие…
Уинтроу простодушно поинтересовался:
— А ты сам сейчас на каком?
— На Тридцать Третьем, и вот уже два года над ним бьюсь.
— Я, — сказал Уинтроу, — так далеко еще не забирался.
Они медленно шли под яблонями, чья листва, казалось, обмякла в полуденную жару. Зреющие плоды отягощали ветви. На другом конце сада между стволами сновали служители, таскавшие из ручья ведерки с водой.
— «Жрецу не следует выносить суждений, покуда он не возможет судить, словно сам Са; покуда не достигнут совершенства его милосердие и справедливость», — тихо процитировал Бирандол. И сокрушенно покачал головой: — Честно сознаться, никак не возьму в толк, как это вообще возможно…
Взгляд мальчика уже обратился внутрь, лоб прорезала едва заметная морщинка.
— Доколе ты считаешь это невозможным, твой разум остается закрытым и не способен понять. — Голос Уинтроу звучал словно бы издалека. — А впрочем, возможно, именно это нам и предлагают уразуметь, понять, что, будучи жрецами, мы не смеем судить, ибо не обладаем совершенным милосердием и совершенной справедливостью. Быть может, нам следует лишь утешать и прощать…
Бирандол только головой покачал:
— Тебе потребовалось несколько мгновений для духовной работы, на которую у меня ушло целых полгода… Но вот я оглядываюсь вокруг и вижу множество жрецов, которые знай себе судят и осуждают. А те из нашего ордена, кто выбрал путь Странников, только и занимаются тем, что помогают мирянам разбираться во всякого рода жизненных сложностях. Надобно думать, они так или иначе постигли Тридцать Третье Противоречие?…
Мальчик с любопытством посмотрел на него. Он собрался было что-то сказать, но покраснел и решил промолчать.
— Что там у тебя на уме? — спросил подопечного Бирандол. — Что бы это ни было, скажи мне.
— Я… ну… в общем, я собрался было тебя упрекнуть. Но мне стало стыдно, и я…
— И в чем же заключался твой упрек? — не отставал Бирандол. Мальчик только замотал головой, и его наставник рассмеялся: — Ну же, Уинтроу. Неужели ты думаешь, что, заставляя тебя говорить, я сам же на твои слова и обижусь? Ну так какая же мысль тебя посетила?
— Я хотел сказать, что в своем поведении тебе следует руководствоваться твоими помыслами о Са, а не своими впечатлениями от поступков других. — Откровенно высказавшись, Уинтроу потупил глаза: — Впрочем, не мне тебя поучать…
Бирандол действительно не обиделся, скорее впал в глубокую задумчивость.
— Но если я стану руководствоваться лишь помыслами о Са, тогда как сердце говорит мне, что немыслимо человеку судить как Са, в абсолютном милосердии и праведности… Из чего следует заключить… — Его речь замедлилась, отвечая мучительному борению мысли. — …Следует заключить, что либо Странники достигли много больших духовных глубин, нежели я… Либо у них права судить не больше, чем у меня. — Взгляд молодого жреца бесцельно блуждал среди деревьев. — Так неужели же целая ветвь нашего ордена существует без праведности? Но не грешно ли даже помыслить об этом?…
В смятении он повернулся к шедшему рядом мальчишке, но Уинтроу ответил с безмятежной улыбкой:
— Не заплутает твой разум, если направляют его помыслы о Са.
— Придется мне еще как следует над этим поразмыслить, — вздохнул Бирандол. И бросил на мальчика взгляд, полный самой искренней приязни: — Благословен будь тот день, когда тебя отдали мне в ученики! Хотя, правду сказать, иногда я задумываюсь, кто из нас ученик, а кто — наставник. Мне будет очень не хватать тебя…
Глаза Уинтроу вспыхнули внезапной тревогой:
— Как это… не хватать? Ты что, уезжаешь? Тебя уже призвали к служению? Так скоро?…
— Не я уезжаю, а ты. Не так следовало бы мне преподнести тебе эту весть… но, как обычно, беседа с тобой сразу отвлекла меня от того, о чем я первоначально собирался говорить. Итак, ты уезжаешь. Потому-то я и пришел за тобой в мастерскую: сказать, чтобы ты шел укладывать вещи, ибо тебя вытребовали домой. Твои бабушка и мать известили нас, что твой дедушка умирает. Тебе следует быть сейчас с ними. — На лице мальчика отразилось горестное смятение чувств, и Бирандол сокрушенно добавил: — Вот видишь, как неуклюже я тебе все это вывалил. Прости меня. Ты так редко рассказывал о семье… Я и не подозревал, что дедушка был так близок тебе…
— На самом деле это не так, — просто и прямо ответил Уинтроу. — Правду сказать, я по сути-то едва его знаю. Когда я был маленьким, он все плавал по морю. А когда изредка приезжал, то такой страх на меня наводил! И не то чтобы он бил меня, нет. Просто… такая сила от него исходила! Когда он входил в комнату, то казалось, что он в ней не поместится. И голос у него был такой… И борода… Иногда я слышал, как другие люди говорили о нем. Уж на что я был мал, а и то чувствовал, что для них он — герой из легенды. Мне и в голову не приходило его назвать «дедулей». Даже «дедушкой» не осмеливался. Он приезжал и врывался в дом, точно северный шторм, и я, вместо того чтобы радостно бросаться навстречу, большей частью старался спрятаться где-нибудь подальше. Меня, конечно, вытаскивали и ставили перед ним. И я только помню — он всякий раз возмущался, как я плохо расту. «Это что за тщедушная былинка? — громыхал он. — Выглядит так, словно кто взял других моих мальчуганов да в два раза уменьшил! Вы тут что, его плохо кормите? Или он есть не желает?» А потом подтащит меня поближе и давай щупать мою руку, словно я был животным, которое откармливают на убой. И я все время стыдился своего маленького роста, словно был в том виноват… А потом меня отдали в послушники, и мы стали встречаться еще реже. Но тот его образ остался жить в моей памяти, нисколько не изменился. Однако сейчас я страшусь не своего деда… и даже не бдения у его смертного ложа. Я просто не хочу домой, Бирандол. Там… так шумно…
