Александр Кацура - Волшебная реликвия

Священника этого очень уважали, и мать не посмела его ослушаться. Она тут же собралась в путь с двумя младшенькими, а старшую оставила домовничать. Из еды у нас с собой почти ничего не было. Шли мы, шли и проголодались страшно. И стали просить у матушки, чтобы она спросила у кого-нибудь кусочек хлебца. Воду-то мы из луж пили, она была вкусная, но голод от нее не проходил. Матушка сначала нас не слушала, а потом не выдержала и подошла к окну одного богатого дома за милостыней. Окно все было в резных наличниках, очень красивое. А за окном хозяйка хлопотала у печи, а на столе лежал пышный теплый хлеб да пироги с начинкой. И пахло это все так вкусно, что мы через стекло запах услыхали. Но женщина в доме, выслушав мать, порылась на полке и достала заплесневевшую краюху хлеба. Мы отошли от дома, Мария разломила ее, и оттуда посыпалась черная горькая пыль. А матушка сказала, что вот, дескать, велел священник ничего не просить, а мы ослушались, и как худо вышло. Пошли мы дальше, ноги нас еле слушаются. И вдруг услышали стук в стекло. Смотрим, а за окном женщина нам машет. Подошли мы робко, а она уже на крыльцо выбежала и в дом нас зовет. Зашли мы в избу, а там тепло, светло и аромат какой-то необыкновенный. А хозяйка матушке и говорит: «Доченьки твои, поди, устали, дай-ка я им ноги вымою». И действительно, вымыла нам ноги теплой водой, а потом за стол посадила. И накормила нас всех таким сытным, таким замечательным обедом, что мы разомлели и даже плохо стали соображать, где это мы находимся и не снится ли нам все это. Но добрая женщина уложила нас спать, а утром на дорогу дала всякой снеди. Да еще при этом подсказала, в какой дом постучаться в следующей деревне. И мы пошли дальше. Так, при помощи добрых людей, добрались мы до дальней обители. А обитель эта была в дремучем лесу. И пошли мы по лесу, страшно нам стало. И вдруг из-за деревьев выбежали несколько отшельниц, да таких худых, да таких черных, что нас ужас пробрал. Но они оказались добрыми да приветливыми, страх наш развеяли, дали нам немного поесть, хотя у них у самих почти ничего не было, и даже предложили ночлег в лесу. Но матушка сказала, чтобы они указали дорогу в монастырь. И хотя уже спустилась темная ночь, одна отшельница вызвалась нас отвести. Мы не могли понять, как она видит в непроглядной черноте, как на стволы лбом не налетает, но она привела нас в обитель. Там нас очень по-доброму встретили, дали хлеба и кваса и уложили в теплой келье. А утром мать-настоятельница посмотрела внимательно и даже грозно на матушку и сказала: «Вижу, что старшую дочь ты дома оставила. Но это ошибка поправимая. Ты после причастия домой с младшими уйдешь, а старшую дочь, которую зовут Анною, к нам сюда пришлешь. И из нее выйдет настоящая служительница Господу Богу нашему». Матушка очень удивилась, откуда настоятельница знает имя старшенькой, но ничего на это не сказала и перечить не посмела.

«Видела, как трудятся святые подвижницы?» – спросил матушку священник, когда мы вернулись. «Видела, святой отец», – ответила матушка и больше на тяжесть жизни не роптала.

А потом как-то средняя сестренка попала в грозу, пришла домой вся мокрая, и до утра бил ее озноб. И две ночи она все металась в жару, а потом, на рассвете, взяла меня и матушку за руки, улыбнулась тихо и отдала Богу душу. Погоревали мы, погоревали, а делать нечего. А мать помнила наказ священника и даже не роптала. Ведь чему быть, того не миновать.

Когда мы остались вдвоем, матери стало полегче. Двоих-то прокормить проще. Иногда, развешивая выстиранное белье или копаясь в огороде, она даже напевала, правда, все больше грустное. У нее был чудный голос. А бледная ее кожа иной раз вновь вспыхивала красивым, почти что девичьим румянцем. Она ведь была у меня необыкновенная красавица. И когда свахи предложили ей нового мужа, доброго и надежного, она согласилась. Но человек этот оказался на деле и не добрым, и не надежным. Более того, он оказался человеком страшным. Как-то незаметно, исподволь он стал издеваться над матерью, что называется, пить из нее кровь. Он нагрузил мать непосильной работой, а сам целыми днями пропадал в местном шинке, откуда приходил пьяный и злой. И все чаще он начал поднимать на мать руку, браня ее за все мыслимые и немыслимые грехи. А особенно за то, что всякое отродье она на свет произвела, а ему родить сына или дочь не хочет или не может. Во время пьяной брани и побоев я забивалась в сарай, в уголок за дровами, и там тряслась от ужаса и от сочувствия матушке. Но чем я могла ей помочь?

Я потихоньку подрастала, и вот в один далеко не прекрасный день я увидела, что отчим смотрит на меня с какой-то неприятной ухмылкой. Я и раньше замечала, что он под видом воспитания любил схватить меня то за одну руку, то за другую или с деланной улыбкой шлепнуть по попке. При этом он шумно и притворно кричал: «Ах ты, бездельница! Ах ты, лентяйка этакая!» Но вы можете мне поверить, что лентяйкой я с детства не была. Я умела набрать хвороста, затопить печь, приготовить вкусную похлебку, помыть посуду, потереть песком до блеска чугунки, а в свободное время расшить узорами кухонные полотенца, простыни да наволочки. А еще я могла связать теплые носки или узорную шаль, да только шерсти в нашем бедном доме почти не было.

Между тем бедная моя матушка, не выдержав издевательств, побоев и непосильного труда, померла. Отвезли мы ее на кладбище, закопали под печальной березой, я сама насыпала холмик и поставила простой деревянный крест. Отчим три дня пил, я почти его не видела. А на четвертый день он заявился трезвый и, противно улыбаясь, сказал: «А ну-ка иди сюда, моя красотка!» Я сразу догадалась, чего он хочет, и сказала: «Нет! Никогда!» А он хрипло засмеялся и сказал: «А кто тебя будет спрашивать, негодница!» И пошел на меня, расставив, как грабли, свои огромные ручищи. Я стояла в углу, но не в том, где иконы, а в другом. И бежать мне было некуда. И когда этот зверь подошел почти вплотную, я взмахнула головой так, что волосы мои разлетелись, а половина моего лица вдруг вспыхнула страшным огнем. И кожа сделалась как вулкан, как раскаленные угли, когда они появляются в костре или печи – и красные, и черные, и белые одновременно. Он в страхе посмотрел на меня, закричал «Колдунья!» и убежал. Вернулся он только через два дня и на меня старался не смотреть. А еще через месяц по нашей реке проплывала ладья, в которой были купцы, направлявшиеся со своим товаром к морю. И был среди купцов один человек, который оказался капитаном корабля. И этот человек увидел меня, когда я в реке набирала воду. Когда ладья остановилась на ночлег, он пришел к отчиму и сказал: «Продай мне эту девушку». И они о чем-то шептались, и я слышала звон монет. А наутро этот человек пришел и сказал мне: «Отныне ты моя служанка и поедешь со мной». А мне уже было все равно. Оставаться с отчимом я не собиралась. Конечно, я вся дрожала, вся тряслась от страха, но этот человек, капитан, оказался не очень страшным и ко мне не приставал. Он только сказал, что у него на берегу моря есть маленький дом и что он хотел бы, чтобы за ним кто-то присматривал, когда он уходит в море. А в море он уходит надолго, на месяцы, а порой и на годы. И я стала воображать себе, как я живу хозяйкой в домике на берегу теплого моря, мой капитан надолго уплыл, в доме у меня чисто и прибрано, а в саду зреют груши, сливы, абрикосы и виноград. А я долгими вечерами сижу у печки и вяжу, и вышиваю. А может быть, даже читаю книги. Мне всегда хотелось читать книги и чему-нибудь мудрому научиться. Но на деле все вышло не совсем так. Он был, наверно, неплохой человек, этот капитан, но время от времени он впадал в тяжелые запои. И тогда он заявлялся домой с командой в десять-двенадцать человек, таких же буйных пропойц, и они шумели, кричали, ругались и с пьяных глаз засматривались на меня. А капитан был страшно ревнивый и устраивал с ними кровавые побоища на ножах. И всегда это кончалось тяжелыми ранами, а однажды мой капитан одного боцмана убил. Капитана арестовали, дом забили, а меня из него выгнали. И жить мне было негде, и я пряталась ночами на полузатопленных баржах. Но все в порту, да и вокруг, знали про меня, а многие думали, что это я – причина несчастий капитана, и прозвали меня Безобразной девушкой. Хотя никто меня особенно не обижал и все обходили стороной. Кормилась я подаянием да тем, что собирала иногда в одичавших, заброшенных садах. Но однажды у пьяных моряков вышел спор из-за меня, и кто-то сказал, что меня надо прогнать или убить. И они пьяной толпой пошли по баржам и худым лодкам искать меня. И нашли. И, наверно, убили бы. Но мимо случайно проходил один капитан. Вы его знали – это был Резотто. А надо сказать, все в порту его уважали и даже боялись. И когда он поднял руку, даже пьяные матросы остановились и затихли. А Резотто сказал: «Эта девушка пойдет со мной». И тогда один крикнул: «Не получится, капитан. Эта девушка – чужая собственность. За нее уплачены деньги». И тогда Резотто поехал в тюрьму и заплатил тому капитану деньги. А тот отдал эти деньги начальнику тюрьмы, и его выпустили. И вот таким образом первый капитан оказался на свободе, а я оказалась на каравелле «Жемчужина Севера». А капитан Резотто рассказал мне, что у него была племянница, которая куда-то исчезла, а я на нее страшно похожа и буду теперь ему вместо племянницы. И, что интересно, он не спросил моего имени. Откуда он мог знать, что имя мое я произносить не вправе? Дело в том, что в той книжке было написано, что отправится человек путешествовать под чужим именем, а свое под страхом смерти произносить не должен. А сможет он это сделать лишь тогда, когда кто-нибудь его поцелует с чувством истинной любви. После этого заклятие будет снято. Но это уже не из книги – про поцелуй. Так нагадала одна цыганка, чей табор стоял у реки неподалеку от нашей деревни. Одни боялись этой цыганки, другие ее превозносили. Но предсказания ее, надо сказать, обычно сбывались. Так или иначе, но имя свое я словно забыла. Да и губы меня не послушались бы, если я только попыталась бы его прошептать. Но откуда капитан Резотто мог это знать? Однако он ко мне с именем моим не приставал, а если надо было обратиться, так и говорил: «А ну, подойди сюда, племянница».