Людмила Астахова - Невиновных нет

— Гильян, Дашери, Эрра и Адад, — назвал рилиндар по очереди людей, чьими надгробиями стали эти яблони.

«Здравствуй, Джойана Ияриэнайя! С возвращением тебя!»

Мужчина и женщина — муж и жена, их старшая дочь и маленький сын шагнули навстречу леди Янамари. И протянули к ней руки-ветки, и обняли листьями, и поцеловали чуть розоватыми нежными губами лепестков.

Право, нет нужды иметь способность видеть духов мертвых шуриа, чтоб все понять без слов. Достаточно внимательно взглянуть на живых — на то, как намертво окаменел лицом бывший рилиндар, а Джойн с жалобным, каким-то почти птичьим возгласом приникла к ближнему деревцу и, бормоча что-то на свистящем наречии шуриа, стала гладить ладонью покореженную кору.

Обитатели хутора, без сомнения, были убиты, а после — схоронены, и на месте их упокоения встали вот эти вот деревья. Встали и зацвели по весне, чтоб после осыпаться на землю плодами… Глэнна приняла своих родных детей. Так к чему рыдания?

Слух никогда раньше не подводил Джэйффа Элира, не подвел он и сейчас. Джойана шептала: «Простите меня! Простите!» — и душа ее содрогалась не столько от скорби по погубленной здесь семье сородичей, сколько от мучительного чувства вины. В чем же может быть виновата имперская графиня, ни разу доселе не ступавшая на землю острова Шанта? И это не придуманная истеричной женщиной абстрактная вина, дающая лишний повод поплакать о себе и судьбе своего народа. Нет, нет, Джойана знала точно, в чем виновата, вплоть до последней сребрушки. Знакомо ей также имя Тиглат… Бывший рилиндар задумчиво пожевал губу, восстанавливая в памяти все, что ему довелось узнать о связях Тиглата с синтафскими… вкладчиками. Леди Янамари вполне могла быть одной из них. И скорее всего… Джэйфф присмотрелся повнимательнее к окутавшему Джону невидимому туману сердечной боли… Скорее всего, так оно и есть. Женщина, конечно, раскаивается. Но одного только раскаяния будет мало.

«Ты сама рожала детей, Ияриэнайя, ты знаешь, какое это счастье. Ты рожала их тому, кого любила, ты рожала их для жизни. И теперь, когда ты видишь маленькую яблоньку, тебе плохо и больно. И это правильно. Так и должно быть, Ияриэнайя. Но тебе придется исправить хотя бы часть ошибок», — подумал Джэйфф и спросил:

— Как зовут твоих сыновей, Джойана?

— Рамман и Идгард.

— Хорош-ш-шие имена.

Его уже давно не радовала возможность ткнуть пальцем в телесную или душевную рану. Не женщине и не шуриа, даже если заслужила. Опыт подсказывал, что всегда есть способ обратить свою и чужую вину во благо.

«Пока мы живы, Джойн, мы можем что-то исправить. И мы попытаемся».

Грэйн прекрасно понимала, что совсем неуместно для ролфи будет сейчас что-то говорить. Лучше всего, конечно же, было и вовсе отойти куда-нибудь в сторону — ни одному божеству, да и духу, должно быть, не понравится присутствие чужака в месте, где нечеловеческая сила явила себя столь отчетливо, как здесь. Но… Глэнна не гневалась на пришлую волчицу с Ролэнси, что попирает землю Шанты. Глэнна ее просто не видела, не желала видеть и слышать тоже не хотела. Так что уходить эрна Кэдвен никуда не стала. Джойн ведь смотрела на поминальный обряд ролфи и даже сама такой провела для своего предка, так отчего бы и Грэйн теперь не посмотреть?

Да, все именно так, как когда-то в полубреду слышала ролфийка от Джойн. Уйти в землю и вернуться деревом или цветком, или чем еще они там возвращаются. Уйти в землю, зная, что тебя примут без условий и испытаний, просто потому, что ты возвращаешься домой. И земля в ответ одарит живых своей милостью, вернет им твою жизнь сторицей…

Так о чем же они тогда скорбят?! Боги, далекие боги мои, да если бы хоть на одну ролфийскую жертву Глэнна ответила так, неужто дети Морайг стали бы мелочиться?! Но богиня-яблоня никогда не отвечала. Не нужны ей были ни ролфийская любовь, ни ролфийская верность, ни кровь, ни жертвы — ничего. Неурожай все равно следовал за неурожаем, порождая голод, а женщины все так же рожали детей в крови и муках и до сих пор продолжают рожать, зная, что каждая попытка может оказаться последней. Недаром быть матерью троих детей — это подвиг, ставящий женщину наравне с мужчиной. Совсем даже недаром.

Покойное место, хорошее место. Как раз то, что нужно, дабы понять до конца, какая на самом деле высокая стена — или глубокая пропасть, если угодно! — пролегает между Вторыми и Третьими, детьми Морайг и детьми Глэнны. И единственное, что тревожило здесь Грэйн, так это…

Она встряхнулась, накрепко запретив себе показывать то чувство, что охватило ее на этой цветущей поляне, ибо зависть никогда не считалась достойной, и негромко спросила:

— Это сделали мои? Ролфи убили этих людей?

Говоря «мои», а уж тем более — «ролфи», эрна Кэдвен, конечно же, имела в виду настоящих ролфи, своих сородичей с Ролэнси, а не трусливых шавок и смесков, заселяющих просторы Синтафа и его бывших провинций. Впрочем, Элир ее отлично понял и отрицательно покачал головой:

— Нет. Здесь побывали чори.

Заметив, как она морщит лоб, вспоминая, что же значит это «чори», он пояснил:

— Стервятники. Сами себя они именуют «жители пещер». Чори. Те, кто был тогда на берегу.

— А! — с изрядным облегчением выдохнула Грэйн. Все-таки хорошо, что хоть в этом конкретном случае кровожадные ролфи ни при чем. Зато… Проследив взглядом за Джойн, эрна Кэдвен похолодела. Боги! Те бандиты… воинство этого… как бишь его?.. Тиглата! Наемники и мародеры с нашивками на рукавах. И Джойн, конечно же, уже это поняла… И маленькую шуриа с головой захлестнуло виной и покаянием, настолько явно, что видно это было не только Грэйн. Вот и рилиндар наблюдал за графиней Янэмарэйн пристально и внимательно, и взгляд у него был неподвижный и такой холодный, что, казалось, сейчас осядет изморозью на ресницах.

— Эти люди теперь с богиней, — от напряжения голос Грэйн прозвучал громче, чем ей хотелось бы и чем позволяло благоразумие. — Им повезло, что они с Нею.

«И это, когти Локки, чистая правда! — подумала она со злостью, уже подкатывающейся к горлу первыми отголосками бешенства. — Потому что есть вещи гораздо худшие, чем упокоиться в объятиях собственной Матери!»

Рилиндар отвел тяжелый взгляд от Джойн и медленно повернулся к Грэйн.

«Правильно! — ролфи прищурилась. — Давай, вспомни, кто ты и кто перед тобой… и забудь о Джойн. Это же я — твой древний-предревний враг, а не она!»

— Жизнь нужна для того, чтобы жить, хёлаэнайя. Эти дети не выросли, не узнали многих радостей и печалей, не поняли чего-то важного, не любили, не родили своих детей. И это неправильно.

— Но эти яблони цветут. Есть нечто худшее… — Она осеклась на мгновение, а потом закрыла глаза и все-таки продолжила, сперва негромко: — Когда удавка стягивает горло, боги отворачиваются, и ты не можешь позвать, не смеешь позвать! — ролфи не повышала голос, но теперь словно бы яростно выплевывала каждое слово, всю извечную волчью тоску, от которой нет спасения ни в битве, ни на охоте. — А потом — вечное одиночество на ледяных равнинах, и боги не услышат тебя, и Стая не встретит, и снег заметает твой след. И некому вспомнить тебя, и зажечь огонь для тебя тоже некому. Вот что есть смерть. И это — правильно, потому что заслуженно, потому что невиновных нет! Мы рождаемся в крови и с воплями, значит — уже виновны! А потом — вечная охота, и вечный бег по следу, и драка, и запах крови на клыках! Но можно быть величайшим героем или последним из злодеев — ты все равно не нужен богам потом, если не осталось никого, кто помнит о тебе, кто отомстит за тебя, кто зажжет для тебя огонь… А этих людей ты помнишь, и Глэнна приняла их к себе. О чем горевать, когда надо мстить?