Макс Далин - Слуги зла

— А совершенно невкусный был, да, Крыс? — вставил Пырей. — Одни какие-то жилы и привкус у мяса противный. Так никто есть и не стал, бросили.

— Я не знаю, я не ела, — сказала Крыса. — Я человечину не люблю. А от того лорда мы ушли. Не хочет слушать, пусть с людьми общается.

Я выслушал эту историю и сделал выводы. Я не мог представить этих существ рабами кого бы то ни было. Они не были и рабами Зла. По-моему, представления о добре и зле изрядно отличаются у разных рас.

Что бы об этом ни говорили эльфы вместе с людьми, арши вовсе не питают к людям исконной непримиримой вражды. Арш и человек, как пес и кот, могут ужиться до теплой дружбы и разделенной пополам пищи, а могут искалечить или уничтожить друг друга, в зависимости от обстоятельств. Паук за время, проведенное мной под Теплыми Камнями, похоже, привязался ко мне, говоря, что ему «просто нравятся некоторые люди». Мне никогда не приходилось слышать от знакомых людей, что им «просто нравятся некоторые орки», и я в очередной раз мучился злой пристрастностью человеческих оценок.

Я же за упомянутое время аршей по-настоящему полюбил, полюбил до физического восторга, как можно восторгаться громадным мощным мохноногим першероном или отважным угрюмым волкодавом, который проникся к тебе дружескими чувствами. Арши отогрели мою вымороженную душу. Паук стал мне кем-то вроде побратима; я уважал вечно хмурого Клыка, способного видеть куда дальше многих людей, мне было весело с Задирой и Шпилькой, я, пожалуй, слегка завидовал Пырею…

Еще одно отличие аршей от людей заключается в отсутствии у них понятия об интимности. Любовь в любых, даже самых телесных, проявлениях здесь не прятали от чужих глаз, она воспринималась всеми, как доброе и естественное, вовсе не стыдное дело. Я видел, как рожала Крыса — зрелище, которое шокировало меня, а для аршей стало, пожалуй, тревожным, но радостным. Полагаю, что железная мускулатура арши справилась с родами легче, чем хрупкое тело человеческой женщины; впрочем, арши вообще не склонны демонстрировать собственные страдания и боль. Детеныш оказался крохотным, кажется, меньше человеческого младенца, но я почти не помню грудных детей, так что, возможно, ошибаюсь. Это новорожденное существо, зеленовато-бурое, страшненькое и умилительное одновременно, вылизывали Пырей и Шпилька по очереди, потом Крыса приложила его к крохотной грудке, едва набухшему соску, откуда детеныш высасывал нечто желтоватое и густое, совершенно не похожее на молоко в моем понимании.

Шпилька помогала Крысе нянчить младенца, и мне померещилась какая-то грустинка в ее обычных колких шуточках. Я имел глупость спросить, не хочет ли и она стать матерью.

— Я никогда не буду матерью, Эльф, — сказала Шпилька и потерла пальцем нос. — У меня уже один раз мог быть ребеночек, но не случилось. Так что теперь я наемница. Я из своего клана ушла. Я воякам вроде этих нужнее, чем клану.

— Как же так? — спросил я, что, безусловно, было еще глупее. — Ты же красавица! Все арши, кто тебя видел, говорят, что ты просто прекрасна — как же могло случиться?..

Шпилька задрала рубаху, и я увидел сетку чудовищных рваных шрамов на ее животе и груди.

— Это меня люди убивали, — сказала она просто. — Я была младше Крысы, маленькая дура. Мне все время хотелось листья перецвет-травы жевать, а она в горах не растет, так я вниз спускалась. Вот меня и поймали люди. Они думали, что меня убили, а умер только ребеночек. И все.

— Ты уже тогда была солдатом? — спросил я, стараясь дышать ровно.

— Нет, Эльф, — сказала Шпилька. — Меня еще звали Мошка, я присматривала за яками и перепелок ловила в горах. На Каменных Отрогах, это туда дальше к северу. Солдатом я стала потом. Я просто не могла рассказать о произошедшем маме и другу. Я подумала — пусть лучше считают, что я мертвая. Я же говорю — маленькая дура была и дурила по-страшному. Но, может, все и к лучшему.

Задира, который сидел поблизости на корточках и слушал, лизнул ее в щеку и заявил:

— Ты — Госпожа Боя, ты — лучше всех. — А Шпилька фыркнула, шлепнула его по носу и сказала:

— Ты — Мелкий, а подхалимаж не оплачивается. — Но мне кажется, что обожание Задиры стало с того дня менее безнадежным.

От Шпильки я впервые услышал, что наемниками арши становятся не от хорошей жизни. Позднее я узнал, что Пырей и Крыса — последние представители небольшого клана, когда-то жившего на северо-востоке, в Сыром Урочище, и полностью уничтоженного в ходе очередной войны. Еще позднее, что Клык и пятеро его друзей, погибших в боях еще до встречи со мной, дали обет своим хранителям мстить за родню, сожженную людьми заживо в каких-то северных горах. Задира оказался сиротой, выросшим среди кочующих бойцов; Паук издавна дружил с людьми, которых официальные власти считали преступниками и отщепенцами… Любой из моих товарищей-бродяг в глубине души мечтал о собственном клане, как люди мечтают о семье — в компании наемников, сплоченных боями, быстро складывались почти невозможные для людей родственные отношения.

Шпилька сшила мне куртку из лошадиной шкуры и хихикала, говоря, что теперь я выгляжу почти как настоящий боец. В благодарность я почесал ее за ухом, и синяк на моей скуле потом две недели не сходил. Ах, как мне льстило, что она собирается сопровождать меня! Шпилька заменила мне сестру, меня восхищала и трогала сила ее духа, а больше — сложная смесь нежности с язвительностью, присущая только женщинам. Она и Крыса напоминали мне, что в мире людей тоже есть женщины, что и у меня все еще может появиться возлюбленная.

И что ради Государыни и ее мира абсолютной нечеловеческой красоты я бросил живую девушку, любившую меня. Это я собирался запомнить как можно крепче.

Впрочем, мне не так уж легко удалось привыкнуть к их по-настоящему неприятным для человека особенностям. Я знал, к примеру, что мои товарищи-хищники легко могут охотиться и на людей. Нужда в этом — вопрос вкусовых пристрастий. Многим аршам, к примеру Пауку, человечина на вкус не нравилась, но Пырею она нравилась, а Ястреб, как я полагаю, иногда готов был сожрать человека живьем из чистого принципа, утоляя скорее мстительную ненависть, чем голод. Они не видели в поедании врагов ровно ничего из ряда вон выходящего; как говорил Пырей: «Все же на кого-то да охотятся, только коровы траву щиплют». Впрочем, бойцы могли благоговейно съесть и тело собственного мертвого товарища, если его было негде похоронить, а тела Господ Боя съедали почти всегда, чтобы оставить в клане их физические частицы, складывая бережно сохраненные кости, особенно череп и пальцы, в каменной усыпальнице последнего приюта. Думаю, этот дикий, с человеческой точки зрения, обычай легко мог появиться у жителей пещер, инстинктом чувствующих опасность чумы от разложения трупов, которые невозможно закопать.