Абрахам Меррит - Тень, ползи!

Сердце у меня забилось чаще; я ничего не мог сделать, она это почувствовала.

Сладко сказала:

– Не знаете? Значит, у вас не было возможности… сравнивать.

В ее смехе, напоминающем журчание маленьких волн, звучала безжалостность.

– Оставайтесь веселым, мой Алан. Возможно, когда-нибудь я предоставлю вам такую возможность.

Она похлопала лошадь плетью и поехала дальше. Мне уже не было весело. Какого дьявола я позволил вовлечь в обсуждение Элен? Не подавил ее имя в самом начале? Я ехал сразу за Дахут, но она не оглядывалась на меня и ничего не говорила.

Мы проехали одну-две мили и оказались на лугу с скорчившимися кустами. Тут к ней как будто вернулось хорошее настроение, и она поехала рядом со мной. Сказала:

– Разделяй и властвуй. Мудрое изречение. Чье оно, Алан?

– Насколько мне известно, древнеримское. Его цитировал Наполеон.

– Римляне были мудры, очень мудры. А если я расскажу отцу, что вы настраиваете меня так?

Я равнодушно ответил:

– Почему бы и нет? Но если такая мысль еще не пришла ему в голову, зачем вооружать его против себя?

Она задумчиво сказала:

– Вы сегодня странно уверены в себе.

– Только потому, что говорю правду, – ответил я. – Поэтому если на кончике вашего красивого язычка вопросы, ответы на которые могут оскорбить ваши прекрасные уши, лучше не задавайте их.

Она склонила голову и поскакала по лугу. Мы подъехали к скале, на которую я взбирался во время первой прогулки. Я слез с лошади и начал подниматься. Добрался до вершины, обернулся и увидел, что она тоже спешилась и нерешительно смотрит на меня.

Я помахал ей рукой и сел на скалу. Рыбачья лодка находилась в нескольких сотнях ярдов. Я бросил в воду один-два камня, потом маленькую бутылочку с запиской Мак Канну. Один из рыбаков встал, потянулся и начал вытаскивать якорь.

Я крикнул ему:

– Как клюет?

Дахут стояла рядом со мной. Луч заходящего солнца упал на горлышко бутылки, оно заблестело. Дахут посмотрела на него, потом на рыбаков, потом на меня.

Я спросил:

– Что это? Рыба?

Она не ответила; стояла, разглядывая людей в лодке. Они гребли между нами и бутылочкой, потом завернули за скалу и исчезли. Бутылочка продолжала блестеть на солнце, поднимаясь и опускаясь с волной.

Дахут приподняла руку, и я готов поклясться, что по воде пробежал вихрь, толкнул бутылочку к нам.

Я схватил Дахут за плечи, повернул ее лицо и поцеловал. Она, дрожа, прижалась ко мне. Я взял ее руки, они были холодны, помог ей спуститься со скалы. Внизу я взял ее на руки и понес. Поставил на ноги возле ее лошади. Ее длинные пальцы обвились вокруг моего горла, полупридушив меня; она прижалась ко мне губами, от поцелуя у меня перехватило дыхание. Вскочила на гнедую и безжалостно хлестнула ее арапником. И понеслась по лугу, быстрая, как бегущая тень.

Я тупо смотрел ей вслед. Сел на чалую…

Поколебался, размышляя, не залезть ли на скалу снова, чтобы убедиться, что люди Мак Канна взяли бутылочку. Решил, что лучше не рисковать, и поехал за Дахут.

Она держалась впереди, ни разу не оглянувшись. У дверей дома соскочила с гнедой, слегка хлопнула ее по шее и быстро ушла. Жеребец потрусил к конюшне. Я свернул и въехал в дубовую рощу. Я хорошо помнил то место, где роща кончается и начинаются монолиты.

Доехал до края и действительно увидел стоячие камни, свыше двухсот; они занимали десятиакровую площадку, скрытую со стороны моря соснами, росшими на верху небольшого возвышения. Камни не серые, какими казались в тумане. Заходящее солнце окрасило их в красный цвет. В центре приземистая Пирамида, загадочная и злая.

Гнедая не хотела выходить из рощи. Она подняла голову, принюхалась и заржала; начала дрожать, покрылась потом, и в ржании звучал страх. Потом она повернула и пошла в рощу. Я не мешал ей.

Дахут сидела за столом. Отец ее куда-то ушел на яхте и, возможно, сегодня не вернется, сказала она… Я подумал, правда, не вслух, не за новыми ли нищими он отправился.

Когда я приехал с прогулки, его не было. И Дахут я не видел, пока не сел за стол. Я пошел к себе, выкупался, неторопливо переоделся. Прижался ухом к шпалере и снова начал отыскивать скрытую пружину. Ничего не услышал и ничего не нашел. Склонившийся слуга сообщил, что обед ждет. Меня заинтересовало, что он не обратился ко мне как к владыке Карнака.

Дахут была в черном, впервые с нашего знакомства. Платья было не очень много, и то, что было, прекрасно демонстрировало ее красоту. Выглядела она устало, не увядшей, не унылой, а как морской цветок, которого вынесло приливом на берег и который ждет нового прилива. Мне стало ее жаль. Она посмотрела на меня, взгляд ее был осторожным. Она сказала:

– Алан, если не возражаете… сегодня будем говорить только банальности.

Внутренне я улыбнулся. Ситуация более чем пикантная. Мало о чем можем мы говорить таком, что не заряжено мощной взрывчаткой. Я согласился с ее предложением, у меня не было настроения играть со взрывчаткой. Все-таки что-то не так с мадемуазель, иначе она никогда бы не сделала такое предложение. Может, боится, что я заговорю о блюде жертвоприношений… или мой разговор с де Кераделем расстроил ее. Ей он явно не понравился.

– Пусть будут банальности, – сказал я. – Если бы мозги были искрами, от моего сегодня не зажечь даже спичку. Обсуждение погоды почти за пределами моего интеллекта.

Она рассмеялась.

– И что же вы думаете о погоде, Алан?

– Она должна быть запрещена поправкой к конституции.

– А что создает погоду?

– Сейчас, – ответил я, – вы – для меня.

Она мрачно посмотрела на меня.

– Я хотела бы, чтобы это было правдой… но берегитесь, Алан.

– Прошу прощения, Дахут. Вернемся к банальностям.

Она вздохнула, потом улыбнулась, и было трудно думать о ней, как о Дахут, которую я знал в башне Нью-Йорка или древнего Иса… или с красным золотым серпом в руке.

Мы говорили банальности, хотя время от времени возникали опасные повороты. Великолепные слуги подавали превосходный обед. Де Керадель, ученый или колдун, понимал толк в винах. Но мадемуазель ела мало и совсем не пила, она становилась все более вялой. Я отодвинул кофе и сказал:

– Кажется, наступил отлив, Дахут.

Она выпрямилась и резко спросила:

– Почему вы так говорите?

– Не знаю. Но вы всегда напоминаете мне море, Дахут. Я сказал вам это в тот вечер, когда мы встретились. Ваш дух поднимается и угасает вместе с приливом.

Она резко встала, лицо ее было лишено краски.

– Спокойной ночи, Алан. Я очень устала. Спите… без сновидений.

И вышла, прежде чем я смог ответить. Почему упоминание о приливе вызвало такое изменение, заставило ее бежать – ибо ее уход не что иное, как бегство? Я не находил ответа. Часы пробили девять. Я еще с четверть часа посидел за столом, слуги с пустыми глазами смотрели на меня. Я встал, потянулся, сонно улыбнулся дворецкому и сказал ему по-бретонски: