Марина Дяченко - Театр и фантастика (сборник)

АЛОНСО: Дай.

САНЧО: Что?

АЛОНСО: Письмо… дай.

Санчо, помедлив, протягивает хозяину голубоватый листок.

АЛОНСО: «Если Алонсо Кихано никогда не наденет латы и останется дома, Санчо вдобавок к задатку получит еще дважды по столько»…

Алонсо сминает бумажку в кулаке. Смотрит, как распрямляется на ладони жесткий комок; потом долго и тщательно вытирает руку об одежду.

За столом – гости: Карраско и Авельянеда. Фелиса прислуживает; здесь же Альдонса и Санчо. Алонсо нет.

ФЕЛИСА: Вы ешьте, господа. Ешьте, прошу вас, уважьте…

САНЧО: Да уж тут такие сидят, которые хорошо едят… За ухо небось не понесем, а прямо в рот!

Карраско смеется. Авельянеда хмурится.

ФЕЛИСА: Господа, а вот эта олья – по рецепту добрейшего Панса… Ешьте, ешьте!

САНЧО: Да уж, со мной сеньор Алонсо кору глодать не будет. Я в горсти умею олью готовить! А также щипанку, крученики, завиванцы, кендюхи, бабки, варенуху, мокруху, спотыкач с имбирем и контабас в придачу…

АВЕЛЬЯНЕДА: А, кстати, позволено ли будет узнать… Когда же наконец сеньор Алонсо почтит нас своим присутствием?

АЛЬДОНСА: Надеюсь, что с минуты на минуту. Накануне отбытия каждый из Дон-Кихотов должен свершить особенный ритуал… в полном одиночестве.

АВЕЛЬЯНЕДА: Так, может быть, мы не вовремя?

АЛЬДОНСА: Ну что вы. Чувствуйте себя как дома, ешьте и развлекайтесь, Алонсо вот-вот явится…

Тяжелые шаги. Завывания ветра; колеблются язычки свечей. Подобно зловещему призраку, появляется Рыцарь Печального Образа – он будто сошел с портрета, в латах, в шлеме и с копьем, с усами и эспаньолкой. Гости замирают.

ДОН-КИХОТ: «Счастливо было то время и счастлив тот век, которые древние прозвали золотым, и не потому что золото, столь ценимое в наш железный век, доставалось тогда безо всякого труда, а потому что люди, жившие тогда, не знали двух слов: твое и мое. В те святые времена все было общее… Обман, коварство и лукавство не примешивались тогда к правде и откровенности. Тогда правосудие царило полновластно, и ни корысть, ни пристрастие, которые ныне так унижают, гнетут и преследуют его, не смели еще ни оскорбить его, ни смутить. Закон личного произвола не приходил судьям в голову, ибо тогда еще не за что и некого было судить. Целомудренные девушки разгуливали, где им вздумается, одни-одинешеньки, не боясь, что их оскорбит чужая дерзость или вожделение… А теперь, в наше ненавистное время, ни одна из них не находится в безопасности, даже если она спрятана и заперта в каком-нибудь невиданном лабиринте вроде Критского, ибо теперь, вместе с этой проклятой галантностью, изо всех скважин несется на них по воздуху любовная зараза, а с ней прощай всякая сдержанность! Чем дальше шло время, тем больше росло это зло, пока, наконец, для безопасности девиц не был основан орден странствующих рыцарей, поставивший себе целью защищать девственниц, опекать вдов, помогать сиротам и бедным. По естественному закону все живущие на свете обязаны содействовать странствующим рыцарям…» Однако среди нас, господа, нашелся некто, нарушивший естественный закон и решивший остановить Дон-Кихота – не силой, но подлостью! И этот некто – здесь, среди нас!

Гости в замешательстве; выждав эффектную паузу, Дон-Кихот снимает шлем, усы и бороду: это Алонсо. Извлекает из кармана пачку денег, перехваченную резинкой, и голубоватый листок бумаги. Складывает все это в шлем, как в тарелку для подаяния.

АВЕЛЬЯНЕДА: Как это понимать?!

КАРРАСКО: Что за дурацкие розыгрыши…

Санчо берет у Алонсо шлем с деньгами и письмом, освобождает место в центре стола, помещает туда шлем, как основное блюдо.

САНЧО: А это письмецо, господа, мне передали вместе с этими деньгами – в расчет за одно дельце… Но вот не выгорело дельце. Денежки думаю сегодня вернуть.

Гости ерзают. Алонсо стоит, картинно оперевшись на копье.

АЛОНСО: Господа… Завтра рано утром я выведу Росинанта, а славный мой оруженосец Санчо Панса выведет своего верного ослика. И я счастлив, потому что ни человеческая подлость, ни даже безумие не смогли меня остановить. Слышите? Завтра я выступаю.

Авельянеда сопит и криво усмехается.

АЛОНСО: Я не вижу ничего унизительного в том, чтобы надеть доспехи. Я не вижу ничего смешного в том, что хоть один человек среди всего этого прекрасного и несправедливого мира пустится в дорогу не ради собственной выгоды, а ради тех, кто обездолен.

АВЕЛЬЯНЕДА: Сеньор Алонсо! Сегодня мы видим вас, быть может, последний раз… Не поговорить ли нам о чем-нибудь приятном? О погоде? О политике? О приключениях Амадиса Галльского, наконец?

САНЧО: Сеньор Авельянеда, слыхали пословицу? Гость хозяину не указ, гость как невольник, где посадят, там сидит… И с чего это вы взяли, что видите сеньора Алонсо в последний раз? Ой, не дождетесь, сеньор Авельянеда!

АВЕЛЬЯНЕДА: Господа… Господин Карраско. Вы бы… как специалист… Если человек надевает на голову бритвенный тазик, берет какое-то копье… и при этом утверждает, что действует в интересах человечества – по-моему, это и есть случай самого натурального помешательства! Я искренне надеялся, что хотя бы трагическая история вашего батюшки, сеньор Алонсо, заставит вас взяться за ум. Я считал, что ваше странствие – своего рода игра… Что поделать, инфантилизмом нынче страдают до сорока лет и до пятидесяти, никто не хочет взрослеть, взрослеть неудобно… Но вы-то, вы, сеньор Алонсо! Вы всерьез отправляетесь носиться по свету в погоне за химерами, смеша знакомых и незнакомых… Но какой гуманистический пафос! Какая выспренность! Никому вы не нужны, кроме себя самого да, простите, сеньоры Альдонсы… которую вы своими же руками делаете навек несчастной!

АЛОНСО: «Я рыцарь, и, если на то будет милость Всевышнего, умру рыцарем. Одни люди идут по широкому полю надменного честолюбия, другие – по путям низкого и рабского ласкательства, третьи – по дороге обманного лицемерия, четвертые – по стезе истинной веры; я же, руководимый своей звездой, иду по узкой тропе странствующего рыцарства, ради которого я презрел мирские блага, но не презрел чести. Я мстил за обиды, восстанавливал справедливость, карал дерзость, побеждал великанов, попирал чудовищ… Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели, то есть к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла».