Святослав Логинов - Колодезь

И всего-то делов. Как не пребывал в нетях два десятка лет.

Слух, что долговский Семён вернулся из бусурманских краёв, быстро облетел окрестные деревни. Отовсюду начал сбираться народ: поглазеть да послушать. Первыми сбежались те, чьи родные загинули в недоброй памяти соляном походе. А что мог им Семён сказать? Рассказал, что было, – так людям от того не легче: так и не знают – за здравие поминать пропавших или за упокой.

О том, что соляной обоз взяли ногайцы, народу было ведомо – один из полоняников ещё тогда сумел вернуться в родные края. Зинка Павлов – давно уже не Зинка, а Зиновий, жил в родном селе Губареве и с тех пор, как сподобился уйти от татар, дальше волости не езживал. С Зиновьем Семён встретился, но никакого разговору меж ними не вышло. Посидели над полуштофом, повздыхали: «Вот оно как!... – Да, ить, вот оно как!...» – а больше и сказать друг другу нечего.

Прикатил из Дедилина Янко Герасимов – узнать о сыне. Белый, седой как лунь, но такой же непреклонный. И всё-таки сам прикатил, не утерпел ждать, покуда холуи странника пред его очи доставят. С приказчиком Семён говорил в избе с глазу на глаз. Рассказал всё как было, Васькиной вины не умолчал, хотя у самого гулял холодок между лопатками. Осерчает приказчик, так на тебе же злобу спустит – устанешь розга считать. Лишь о том, что Ваеаят-паша уже и не мужик вовсе, говорить не стал – ложь во спасение прощается, а правда такая никому не нужна, ни старому приказчику, ни самому Семёну.

Янко Семёновой повестью остался доволен. Главное – сынок, дитя милое, дрочёное, – жив и устроен как надо. А что веру сменил, так господь простит. Для порядка старик покряхтел на сына-отступника, потом не выдержал, вздохнул:

– На внуков бы поглядеть, какие там перенята народились. Вася у меня всегда оболтус был преизрядный, на баб глядел – слюни глотал. А теперь ему воля – ни отца над тобой, ни Христа. Небось как салтан – четыре жёнки завёл и детишек кучу настругать успел, а?

– Не знаю... – притворно вздохнул Семён. – Меня к нему в палаты никто бы и не пустил, А на внуков полюбоваться и впрямь было бы славно.

Верно, Янко учуял что-то в фарисейских словесах, потому что глянул строго и посоветовал:

– Ты, Сёмка, об этом деле лучше помалкивай. Шкура целее будет.

А Семёну-то что? Ему всё едино.

Собирался и просто народ с ближних деревень, разузнать о заморском житье. Люди глазели на чудной аравский наряд, который Семён уже не носил, но и в сундук не прятал, слушали Семёновы сказки, тёрли затылки, ахали в голос, просили сказать что ни есть по-тарабарски. А у Семёна как память отрубило, не произнесть нарочно-то ни словечка. «Салям алейкум!» – скажет Семён всему Востоку ведомое здорованье, а больше не может.

– Шалям-лялям!... – не выдержал как-то сосед – Ерофей Бойцов. – Так-то и я умею. Брешешь ты всё, дядя Сёма, нигде ты не был, в канавине двадцать лет провалялся, а теперь врёшь, что ни попадя.

Тут Семёна прорвало – откуда слова взялись. Обласкал Еропку и по-татарски, и по-кумыцки, и по-персидски, а всего более – по-арабски. Всем ифритам обещал драную Еропкину душу. Поверили сельчане. А пропойца Тошка Крапивно Семя, теребень кабацкая, выгнанный из ябедников за большую приверженность хмельному питию и живущий всякой кляузой, зашлёпал в восторге губами и посоветовал:

– Ты бы, Семён, челобитную государю подал. Тебе за полонское терпение да за выход деньги какие ни есть положены и доброго сукна целое портище. – Кляузник глянул пронзительно и, не видя в Семёне восторга, сбавил тон: – Сукна, может, и не дадут, сукно государевым людям положено, а денег, рубля три, было бы знатно. Давай, Семён, я челобитную напишу и подскажу, кому подать.

– Жалованные деньги тоже государевым людям дают, а таким, как я, только дулю кажут, – отказал Семён, наживая в деревне нового недруга.

Долго ждать ярыга не заставил, в тот же день вместо челобитной настрочил донос и не поленился тихим обычаем отнести в уезд. Ни Семён, ни кто другой о том ничего не знали и мнили себя живущими немятежно. Так и было, покуда начальство не напомнило о себе.

Утром застучали в окно. Олёна высунулась в сенцы и ахнула: у ворот, положа руку на резную верею, стоял Антипа Ловцов – волостной сотский, по бокам от него набычились двое служивых людей чином поменьше, а позади толпились долговские крестьяне, нахватанные, видать, в понятые.

На Оленин крик вывалила из избы вся семья.

– Который тут есть беглой холоп Сёмка Косорук? – вопросил Антипа, проницательно глядя в Семёнове лицо.

– Это, стало быть, я, – сказал Семён. – Только какой же я беглый, ежели в своём доме живу и приказчику сказался?

– Там разберутся, – пообщал сотский, – а пока велено тебя волочь на съезжую, писать сыскную сказку.

– Ой, лишенько! – заголосила Олёна. – Что ж это делается? Татя, разбойника дневного, пригрела, убивца, вора государева! Да что ж ты, Семён, такое сотворил, что тебя на съезжую тащат? Чуяло сердце – не надо тебя в дом пускать! Ой, мамоньки!...

– Дура пустобрешная! – оборвал супругу Никита. – Молчала бы, коли не понимаешь. Семён в чужих краях полжизни отбыл, всё видал, все тайны превзошёл. У таких, как он, государевым указом велено сказки отбирать, пословно записывать и отправлять в Посольский приказ. Понимать надо, голова твоя с заплатою, что это честь великая! А ты родного деверя перед всем миром позоришь! Погоди, я тебе язык-то укорочу!

От таких слов не только Олёна, но и сам Антипа прыти поубавил. Дождал, пока Семён порядком соберётся, и в волость повёз как человека, рук не заломивши.

В съезжей избе на широкой лавке сидел длиннобородый дьяк. Перед ним на столешнице разложены бумаги, которые он важно читал, шевеля губами и хмуря время от времени брови. На дьяке был богатый жалованный кафтан, запахнутый охабнем и перепоясанный цветастым беберековым кушаком. Грозно гляделся приказной, кабы не видал Семён в жизни ничегошеньки, так и забоялся бы.

Дьяк читал долго, со вниманием. Потом снизошёл к Семёну.

– Значит, ты и есть Сёмка Игнатов из Долговки? Семён поклонился.

– И где ж ты, Сёмка, двадцать лет гулял? Говорят, в туретчине?

– И там тоже был, – сказал Семён. – В Багдаде, в Муслине, в Ляп-городе. Но всего больше бродил с торговыми людьми по Арапскому джазирету. Арапы султану данники, но ясак платят малый и живут своим законом...

От волнения Семён даже говорить стал не по-своему. Дьякову недалёкую душу он видел насквозь и в мечтах не обманывался. Иное Семёна смутило. Верно брат Никита сказал: дело государственное. Никто из православных христиан до него по Аравии не хаживал, в Мякке-городе не жил. А царю о том знать потребно, ибо там самое гнездо бусурманской веры. Дьяк – дурак, да запишет, а царь умный – прочтёт.