Виллард Корд - Инкуб

 Где-то извне, под Елагиным островом, за одной из сокрытых дверей анфилады дворца[198] расположился вход в тайную залу. В ней под мелодии Баха прожигались холсты, дробились колонны, ломались в коленах мосты, медные всадники клинками поражали сознания, растаптывали в пыль спрыгнувшие с парапетов львы. Сюда направлялся палач – городской Надзиратель.

 Включив граммофон, он замер посреди тусклой залы, раскинув в стороны смуглые мощные руки, словно чёрные крылья, по которым пеплом заструились стервятники, разносясь по углам, впиваясь в орудия пыток, становясь их душой… под глухой переливный гобой[199]. Инквизитор над острием Бдения[200], дирижёр демонических ран – Надзиратель захлопнул глаза и, жонглируя болью, сквозь зубы пустил тихий ропот, с силой дёрнув за нить, поднимая на дыбу рассвет.

 Ясный занавес утренних тюлей окрасился кровью.

 Небо страсти и смерти потекло по купольным щекам.

 _________

Церковь Смерти

 _________

 Седым монолитом над склепами улиц, переполненных смрадом безжизненных тел, возвышался костёл, бередивший небесные раны остриями готических шляп. Здесь, в полумраке свечей над рядами забывшихся душ и скелетами исповедален вздыхала органной тоскою томлёная Смерть – в упоенье анисовых мадригалов. Гипнотическим тоном под перкуссии колоколов призывала она в свою церковь утративших тело, и волю, павших на площадях и проспектах, словно воины на поле жестокого боя, поражённые дикой охотой кровавых богов. Это большее, что она могла сделать – смертельная пани, насильно брошенная за конвейер, приглушающий стоны, похищающий память, обрывающий последнюю нить, что тянет к живым. И поэтому вновь извлекала неистовый гимн, звучной дрожью органа надеясь хоть как-то заполнить ту болезненную пустоту, что поселилась в них – людях, из любви к которым она хотела стать самой прекрасной, исключительной Смертью… но трупов всё больше… и, время не в силах замедлить, она начала уставать.

 Наконец, дав себе передышку, Пани Грожне, закрыла глаза, горько усмехаясь сама себе и своей нелепой беспомощности. Допив с резким взмахом руки, словно водку, микстуру самбуки, она затянулась сладким ягодным дымом, пуская его через нос между трещин мозаичных окон на ранние променады по трубам мощёных кремационных печей. Так они уходили – отпетые души – а она даже не знала их лиц, не слышала главных, слезливых, последних желаний. "Не время для чая…"

 Нет, не о том она мечтала, когда впервые приехала в Санкт-Петербург – винтажная пани, каблуками под ритмы Сен-Санса[201] покорившая северный сонный вокзал. Влюбившись в город – его характер и архитектуру, она полюбила и людей, здесь живущих, не зная, что большинство из них – пленники этих каналов, парков, дворцов. И едва ли не в каждом, с кем она пила чай, на десяток кривых и разбитых зеркал приходилось только одно лишь слегка искажённое отражение. Но ей приходилось видеть их все. Виной ли тому женская чувственность, участие или достаточно редкий для Смерти фантастический альтруизм – всё сильнее она погружалась на дно приглянувшегося ей мира, узнавая, что скрывает фасад петербургских красот. И, вступая в борьбу с жестоким, насмешливым городом, Пани Грожне продолжала находить в себе силы слушать каждого, уделяя им время за чашечкой чая в собственном гостеприимном, уютном кафе. А северный идол всё чаще требовал свежей крови.

 И вот теперь – что ни на есть – чума. Волна за волной, словно шторм на недавно, казалось, спокойно плескавшемся море. Стихийное бедствие – почти форс-мажор – и наверняка не знает никто, что стоит за всем этим. Даже Видящие – и те поломают головы какое-то время, когда доберутся в архивах до произошедшего. Но вряд ли будут разбираться. В их компетенции – люди, а не камни безжизненных городов. "Но этот Город – живой. Маньяком за крепостной стеной он поджидает новые свежие души. Они исчезают, растворяются в нём, становятся частью ансамбля – великих творений, привлекающих взгляды, сердца, похищающих новые жизни во славу его венца."

 - …не находят покой, и я слышу их зов, но не могу вырвать из заключения цепких когтей незримого сфинкса, царящего здесь… как я могла полюбить этот надменный безжалостный город!?

 Смерть убила окурок, слушая, как эхо её крика умирает, ложась под шатром. Она часто сравнивала свою работу с исповедью, суть которой в возможности помочь или даже спасти. Но с каждым днём ей казалось всё больше, что стала похожа на печь, где сгорают останки, а после выпадают осадками, бродят туманами, воем грызут тишину. "Городские стервятники…"

 - Так не пойдёт.

 Поднявшись, решительным взглядом винтажная пани посмотрела на человека, стоявшего тихо, задумчиво, в тёмном углу.

 - Как, ещё раз, тебя зовут?

 - Доминик Фэй…

 - Буду звать тебя Анку. Ты ведь знаешь, кто это?

 - Да.

 - И работа тебе достанется соответствующая. Наёмник, значит?

 - С этим покончено.

 - Может и так, - Смерть заговорщически улыбнулась, - будешь теперь работать на меня.

 - Что делать?

 - Подметать, - и, развернувшись, она пошла к выходу, кокетливо покачивая бёдрами в вызывающих, алых шелках, - Следуй за мной.

 "Нет уж! Я не та Смерть, что слепо бросает, сжигает, плюётся вдогонку… Даже чашечки чая не предложит! Какой моветон!" 

 _________

На Мосту

 _________

 Он стоял на одном из мостов на краю, не держась за перила, по привычке засунув руки в карманы, мутным взором блуждая по стёклышкам волн в обрамлении солнечных клякс. Чернильные воды Невы, пролитые ещё давно, до времён серебристой поэзии, малевали обрывки слогов, вздрагивая, окаймлённые дыханием холодного ветра. Он стоял, неподвижный, не обращая внимания на то, как редкие прохожие кричали ему: просили «не прыгать», «не бросать свою жизнь», «не сдаваться», «не кидаться в объятья невзгоды». Так ведь и не пытался – Гэбриел Ластморт любил эту бурную реку и город, дуревший от шарма гниенья, испорченных гениев, приготовленных в душных коптильнях, пропитанных розмарином, сервированных в франко-английских тонах. Сам Инкуб, без сомненья, наслаждался опасной свободой, пробудившей в нём то, что когда-то приносило лишь боль – страсть, желание быть, покорять, увлекать за собой. "Обладать…"

 Наблюдатель. Он понял, что был им всегда. Его звали одни, приглашали другие, но он оставался сам по себе, решив жить только по собственным личным законам. И, вроде как, не должен был вмешиваться в жизни других, но почему – не знал, или не помнил. Говоря же о балансе, признавал справедливость, и именно ей руководствовался, решаясь на шаг… к свету иль тьме.