Татьяна Мудрая - Клятва Гарпократа

Наконец, дрова загружены, подожжён для затравки клочок старой газеты, робкое пламя лижет сначала слова — «тягой к аскетизму… возврат к идеалам сельской и загородной… апатия» — потом нащепанные ножом лучинки и, наконец, почуяв исправную тягу, весёлым флажком перекидывается на сухие, хорошо выдержанные дрова.

— Так только насчет коньяка говорят — «выдержанный», — вслух думает она. — Или о человеке.

И садится на корточки перед открытым огнем.

Щедрое березовое тепло понемногу заставляет ее раздеться из всего вдовьего и вороньего — сменные одёжки она успела найти в огромном, на полкомнаты, дубовом шкафу. Голубое ситцевое платьишко, что выгорело до неразличимости рисунка на нем, синюю кофту с роскошными янтарного цвета пуговицами, мягкие туфли, чуть тронутые плесенью, но сухие.

Пока она справлялась с ними — потолстела, детушка, раздалась в боках от своей конторской, то бишь офисной жизни, приговаривает некто в ней едким старушечьим голоском — огонь в печи развеселился, начал прыгать и стрелять в пол угольками. Только успевай бить по ним кочергой…

В этот момент во внешнюю дверь что-то тихонько поскреблось и стукнуло — будто когтем.

Женщина вышла, накинув поверх кофты платок.

На пороге стоял мужчина.

— Здравствуйте. Я, собственно, сосед ваш.

— Очень приятно, — машинально пробормотала она. Какие тут соседи — дома насквозь пустые, а на другой стороне улицы лес. Ну, лесопарк бывший, разницы-то сейчас…

Молодое смугловатое лицо, долгие волосы будто пылью присыпаны и собраны сзади в пучок. Черноглаз и чернобров, в плечах, правда, узковат и роста небольшого — таких она почему-то не боится, будь они хоть какие айкидошники и каратисты.

Да, она не боится. Не боится. Ибо не отнимешь того, чего нет, будь то положение в несуществующем обществе, работа, семья, дети… сама жизнь.

— Я, собственно, вот зачем. У вас тут медного лома не найдется?

— Вот кочерга только. Тяжелая. Не подойдет? — инструмент в одну секунду поворачивается к антагонисту боевой частью. Он смеется:

— Я о вторсырье думал. Бронза тоже неплоха.

— Не думала, что пункты приёма цветных металлов еще водятся на этой грешной земле, — отбривает она.

— Я для себя. На переплавку. Электрум тоже можно. И латунь. И мельхиор. Золота не отдадите, если и имеется, верно? А вот олова и чистого серебра мне даром не надо. Все в угар уходят.

— Ремесленник? Мастер?

— Можно и так сказать.

Внутренней старухе приходит в голову, что золотое колечко и серьги в ушах можно бы и обменять на кой-какой съестной припас или кухонную утварь, но затевать торг как-то неуместно.

— Я же не даром, — отвечает пришлец на невысказанные мысли. — Даром — это на полигонах и развалинах.

— Посмотрю, — отвечает женщина. — Вряд ли что отыщу, правда. Здесь оставляли то, на что никакой вор не польстится. Книги, тряпье, всякая рваная рухлядь…

— Разные бывают воры, — философски отвечает мужчина. — Так я загляну завтра, можно?

— Отчего же нет, — отвечает она, прикидывая, осмелится ли дождаться — или, наоборот, пуститься в дальнейшие странствия из места, как ни на то уже угретого. Странствия, кстати, совершенно бесплодные.

— Погодите, — решается она. — Я поищу сейчас, а то мало ли что завтра случится. Вы что на обмен даёте?

— Да что угодно, — глухо говорят ей в спину. — Вплоть до себя самого.

Пока женщина лихорадочно обыскивает схроны и детские прятки, шарится по углам в поисках старой проводки, сантехнических запчастей и оковок от мебели, съеденной жучком еще до ее рождения… Пока руки перебирают всякий пустой хлам, рассудок удивляется; отчего это на язык приходят такие архаичные обороты?

— Вот, — она предъявляет спутанную трансформаторную обмотку, пестик без ступки и пригоршню латунных шайб. — Но это и всё, наверно.

Одна рука протягивается, другую отводят. Немой ритуал торга.

— Что вы можете предложить на обмен?

— Стограммовую пачку кофе. Настоящего.

Это слишком дорогая, подозрительно дорогая плата и лишь помеха на долгом пути, но…

— Покажите образец.

— Турка у вас найдется? Или хотя бы кофейник. Сахар с собой в котомку брали?

Через минуту стальная кастрюлька с носиком уже на плите, надбитые чашки и штук семь черствых пряников — на салфетке, брошенной с краю стола, люди — за столом.

— Неудобно распивать напитки с незнакомцем.

— И с незнакомицей.

— Зоя Владимировна. Просто Зоя.

— Владислав. Просто Волек.

— Иностранец?

— Славянин, однако.

— А кофе хороший.

— Редкий даже по докризисным меркам.

— У нас был кризис? Вот не заметила.

— Вялотекущий. Растянулся лет на двести, по моему подсчёту.

В большом, «чистом» зальце расположена тыльная часть голландки, ровно побеленная панель с одной вьюшкой на верху и даже без трещин в обмазке. Когда Зоя протопила печь, а Волек затворил поддувало, оба догадались, что это самая тёплая комната в доме. И самая светлая — если щиты в окон отвалить.

…широко распахнут старый диван под названием «тахта», низкий, с подушками и валиками, и застелен пледами и шалями. Не беда, если всему этому больше лет, чем самой Зое, что распахнула, расстелила саму себя посреди тахты, закрылась маленькими ладошками. Не хватает их на всё и вся, да что поделать!

Руки Волека бережно отводят их, губы снимают пылинки с кожи, зубы чуть покусывают соски.

— Какие холодные. Какие острые. Ты вампир, что ли?

— Ой, нет. Я из противоположной сказки.

В самом деле — его тело как жаром налилось, в глазах пляшет сизый туман, а волос… рыжий совсем сделался, когда пыль отряхнулась.

— Ты что в чашки, кроме кофе, плеснул — коньяка, что ли?

— Отвар любистка. Да ты, небось, и не знаешь, что это такое.

— И знать не хочу. Ой, Волек-волк, я совсем дурная.

— Это от счастья. Мой дружок Георгий верно говорит, что самое лучшее блюдо — это молодая вдова, что несколько лет томилась в собственном соку.

— Наглец непотребный. Непочётник.

— Да? Так ударь меня в отместку. Хотя бы этой косой распущенной.

Она некрасива, хотя сейчас об этом не помнит и не знает. Одни волосы хороши — что длиной, что цветом. Гладкие, каштановые, скрученные в жгут — скользят по его спине, как змея, и снова падают ей на живот вместе с его поцелуями.

Вместе с его руками, что позволяют себе невиданные дерзости. Обхватывают грудь, скользят по пышным ягодицам, отчего безымянная женщина выгибается навстречу ему, как боевой лук. Проникают во все тайные, запретные отверстия.

Вместе с его языком, что раскрывает лепестки губ, нежно касается ушных мочек, играет с сережками, скользит в глубь раковины, вливает в нее дотоле неслыханные слова: