Антон Фарб - День Святого Никогда

— Ты знаешь, папа, в той частной клинике…

— И речи быть не может, — сурово отрезал Феликс и вернулся к своим размышлениям о словах и предметах.

…Проблема заключалась не только и не столько в том, что новые слова, обозначающие новые, незнакомые Феликсу предметы (будь то клипер или буровая вышка), вытесняли собой старые, когда-то исполненные грозного смысла, а нынче — искусственно опустошенные, лишенные материальных аналогов, отслужившие свое и чуждые Агнешке и целому поколению ее сверстников слова вроде «кракена» или «саратана»; проблема была гораздо сложнее и глубже этой «смены парадигмы», как назвал происходящее Огюстен, когда Феликс имел неосторожность поделиться с ним своими рассуждениями; проблема — которую почему-то никто, кроме Феликса и проблемой-то не считал — так вот, проблема, если смотреть в корень ее, сводилась к появлению просто невероятного, умопомрачающего количества новых слов, изначально лишенных какого-либо смысла.

Обесценивание словарного запаса, пришел к выводу Феликс, началось сразу после Нового Года и происходило в три этапа: поначалу, и это было вполне естественно при радикальных переменах реальности, изобретение или, что вернее, самозарождение новых слов попросту опережало появление описываемых ими предметов — так, например, споры о Хартии Вольностей или Фабричном Акте вспыхивали задолго до того, как вышеупомянутые законы были не то что приняты — написаны! — и, разумеется, написаны совершенно не так, как это представлялось спорщикам; таким образом, слова, в таком множестве и с таким азартом произнесенные в сотнях салонных дискуссий о новом законодательстве Метрополии, утратили связующие с реальностью нити после изменения реальности в другую сторону — так заблаговременно врытый в землю дорожный указатель становится бесполезным после прокладывания дороги в противоречащем ему направлении. Стоит ли говорить, что любителей заранее устанавливать указатели и спорить ни о чем такие мелочи никогда не останавливали?

Но это были еще цветочки. Ягодки начались на втором этапе. Слова, обретя свободу от смысловой нагрузки, стали маскировать звонкую пустоту за собой, размножаясь делением. Как свеча, помещенная между двумя зеркалами, отбрасывает бесконечное множество отражений, так одно событие или предмет умудрялось называться десятками разных слов, в результате чего чтение газет превратилось в занятие сродни разгадыванию ребуса: пойди догадайся, что за обтекаемой формулировкой «нестабильность в провинции» прячется страшное слово «бунт», а «экономическая напряженность» означает всего-навсего очередное вздувание цен… Подобная синонимизация терминов, призванная сгладить углы и обернуть неудобные темы мягким войлоком словоблудия, существовала всегда — как, впрочем, и споры типа «много шума из ничего»; что отличало нынешние процессы словообразования, так это их поистине космические масштабы.

Разумеется, рано или поздно количественные изменения обязаны были перейти в качественные: на третьем этапе инфляция слов привела к инфляции реальности. Первой ласточкой стало упразднение должности бургомистра и передача власти в Столице в руки так называемой Палаты Представителей. Кем были эти представители, кого они представляли, где заседали, что решали и кто, в конце-то концов, отвечал за принятые решения — было недоступно пониманию Феликса. Власть в Городе была, и это не вызывало сомнений. У кого она была — вот в чем вопрос! Решения — все те же слова, в большинстве случаев ничего не означающие и ничего на самом деле не решающие — принимались с усердием, вызывающим уважение; кем они принимались — оставалось загадкой. Еще большей загадкой было то, зачем они принимались. Читать вестник Палаты Представителей (Йозеф, как чиновник третьего разряда, был обязан выписывать подобную макулатуру) было все равно что читать ответы на кроссворд, которого никогда не существовало. Решения загадочных Представителей напоминали ответы на никем не заданные вопросы, и Феликсу иногда казалось, что если Палата и существует, то находится она не в ратуше, а в приюте для душевнобольных, в то время как решения, законы, акты и процедуры уже давно научились принимать сами себя: количество отражений в коридоре зеркал достигло того предела, когда надобность в свече отпадает.

Реальность, доселе представлявшаяся Феликсу сложным, запутанным, а иногда безвыходным, но все же вещественным и несокрушимым по природе своей лабиринтом, где изредка хулиганили маги, проделывая в стенках мелкие червоточины, теперь на его глазах превращалась в нечто иллюзорное и шаткое, как замок Каринхале. А иллюзия не способна пережить своего создателя: когда лысая, как коленка, голова безымянного мага подпрыгнула и покатилась по паркетному полу, оставляя за собой шлейф водянистой черной жижи, реальность — пронизанный янтарным светом тронный зал, напоенный благовониями воздух, инкрустированные топазами колонны желтоватого мрамора — сморгнула и на какой-то миг подернулась маревом, как будто Феликс смотрел через костер; а потом в лицо ударила волна холодного, сырого воздуха, и затрещали прогнившие балки, покосились изъеденные временем своды, пропуская ручейки серого песка, и хрустнули под ногами чьи-то кости, а потолок подземелья просел под тяжестью руин замка…

Ну вот, опять!

Феликс сосредоточился и одним рывком выдернул себя из омута воспоминаний. «О чем это я? — попытался вспомнить он. — Ах, да, об иллюзиях и их создателях…» Он допил остывший кофе и промокнул губы салфеткой. Йозеф о чем-то негромко шептался с Ильзой. Феликс деликатно отвернулся. «К старости память должна ухудшаться, — подумал он, — а у меня все наоборот. Вместо провалов в памяти случаются провалы в память. Чертовщина какая-то! Если так пойдет и дальше, то мне одна дорога — в частную клинику…» Мимо воли он прислушался к озабоченному перешептыванию сына с невесткой. Трижды упомянутое слово «адвокат» (Йозеф вполголоса, чтобы не отрывать отца от раздумий, обсуждал с Ильзой свои планы на вечер) навело Феликса на тягостные мысли о сущности юридической бюрократии.

Никогда ранее не сталкивавшись с машиной правосудия Метрополии, Феликс не мог судить, насколько изменились ее механизмы после того, как число законов Ойкумены выросло чуть ли не втрое. Но если процесс обесценивания слов действительно имел место (а не был плодом воображения слабоумного старика), то он был инициирован где-то в лабиринтах Дворца Правосудия, и именно это здание должно было стать центром паутины всего этого — в буквальном смысле — пустословия. Наглядным подтверждением такой гипотезы служил поистине идиотический, пятый месяц подряд тянущийся и не способный до сих пор вынести обвинение, временами смахивающий на балаган и откровенно бессмысленный суд на Бальтазаром. Утешало только одно: в отношении этого позорного и гнусного судилища у Феликса был повод хоть что-нибудь предпринять, а не сидеть сложа руки и наблюдать, как мир превращается в сон.