Генри Олди - Шутиха

Г а л и н а (стихая)

Извините. Только не буду я вам никакого интервью давать. Может быть, вы и впрямь честный человек. Может, на самом деле хотите про “Фефелу”, в аналитическом обзоре рынка полиграфии. А про шута спросили просто так, из любопытства. Все может быть. Знаете, я очень устала в последние дни. Очень.

Ж у р н а л и с т

Я понимаю вас. Говорят, магнитные бури. В отпуск не собираетесь?

Г а л и н а

Собираюсь. В августе.

Ж у р н а л и с т

Не надо мне никакого интервью. Ни одно интервью не стоит гнева красивой женщины. Видите, я заговорил почти как Достоевский. Возьму общие данные, скомбинирую. Похоже, вас сильно достали с этим шутом?

Г а л и н а

Похоже. Знаете, я даже начала к нему привыкать. Если бы не эти шакалы... во дворе, в газете...

Ж у р н а л и с т

Хотите, я угощу вас чашечкой кофе? Обеденный перерыв вы себе позволяете?

Г а л и н а

Как вас зовут?

Ж у р н а л и с т

Игнат. Если угодно, Игнат Робертович. А как вас зовут, я знаю. Заранее справился.

Галина Борисовна внимательно смотрит на него. У нее что-то со зрением. Кажется, что костюм песочного цвета исчез. Вместо костюма собеседник облачен в сутану иезуита, на макушке выбрита тонзура, а вся фигура выражает спокойное ожидание заранее намеченного результата.

Вокруг — падугами, светом прожекторов, рампой и бархатом занавеса — колышется связь времен. И еще: в кулисах, соткана из пыли и сумерек, ждет внимательная худая старуха.

Г а л и н а (плохо понимая, что говорит).

Отец Игнатий! Не вы ли сказали: “Здоровье не лучше болезни, богатство не лучше нищеты, почести не лучше унижения, долгая жизнь не лучше короткой. Лучше то, что ведет и приводит к цели”. Действительно ли цель оправдывает средства, мой генерал?!

Ж у р н а л и с т (вздрогнув, настойчиво). Так мы выпьем кофе? Я знаю неподалеку чудесное местечко.

Г а л и н а (выныривая из видения, забыв о своих предыдущих словах, произнесенных столь же странно, сколь и естественно).

Да. Обождите, Игнат Робертович, я предупрежу Зеленого...

Вечер, валяясь в ногах теплым ковриком, клятвенно обещал быть семейным. Иначе, под настроение, быть бы вечеру поротым на конюшне. До темноты оставался час, если не больше, но Настя специально задернула шторы и включила любимый светильник: формой он напоминал объевшийся уфологами НЛО. Мягкий зеленоватый свет чудесно подходил к обстановке: по бокалу мартини, хорошая сигарета, “неоклассика” тихо льется из колонок, расслабленная, ни к чему не обязывающая беседа в “малом кругу”, пока глаза не начнут слипаться. И шута нет. Выходной у него. Раньше утра не объявится. Нет, это просто праздник какой-то!

“А теперь верните козу обратно в загон”, — сказал мудрый раввин.

Трель дверного “соловья” столь гармонично вплелась в рулады “Secret Garden”, что расслышать звонок могла лишь Настька с ее музыкальным слухом.

— Мам, мы ведь никого не хотим видеть? Сейчас отошью!

— Здравствуйте, то ись, — всплыл в прихожей густой баритон с казенными нотками. Словно овсяный кисель с комьями. — Честь имею: ваш участковый, Семиняньен Валерьян Фомич. А вы — Горшко Настасья Игоревна?

— Ага... здрасте...

— Вы — ответственная квартиросъемщица?

— Нет, я — безответственная. С пропиской.

— Жалобы на вас поступают, Настасья Игоревна. От жильцов то ись. На вас и на этого вашего...

— Мужа? — невинно подсказала Настя.

— Шута, — со вздохом согласился участковый. — Живет без прописки, форма одежды вызывающая, поведение возмутительное. Утром якобы спровоцировал избиение пенсионера Берловича. А вы, то ись, этому безобразию попустительствуете.

Прекрасно слыша разговор, Галина Борисовна отчетливо представляла развитие ситуации. Настю, убежденную противницу насилия над собой, любимой, хлебом не корми — дай с кем-нибудь пособачиться. А за любимого Пьеро она служебной овчарке глотку перегрызет. Каково же было удивление материнских сил поддержки, когда из коридора брызнуло ангельским меццо-сопрано:

— Да что ж мы в дверях-то разговариваем, Валерьян Фомич? Заходите, гостем будете. Попьем чайку, вы мне о жалобах расскажете. Неужели такой представительный мужчина не уговорит юную барышню образумиться? Ни за что не поверю! Вот тапочки, разувайтесь...

За миг до явления участкового Шаповал запоздало побледнела: как наяву привиделся хай, который обязательно, непременно, всеконечно должна была поднять дочь. “Тапочки... разувайтесь...” — реальность изрядно попахивала чертовщинкой. Ощущение невозможности происходящего было гулким, как хук Тайсона, вышибая землю из-под ног.

По счастью, она сидела в кресле.

Семиняньен же и не думал стесняться. К иронии нечувствителен, поведение молоденькой вертихвостки он счел добрым знаком: лебезит — значит, вину за собой чует. А там и за отступным, то ись, дело не заржавеет: мамаша у барышни шибко имущая. Не зря барышня по науке от слова “барыш” проистекает. На казенных-то харчах особо не зажируешь... И не особо — тоже.

Оттого все участковые такие стройные.

Воздвигся он на пороге, вторгся в зеленоватый уют, связь времен мигнула, хитро сощурилась, и нате вам: протискивается в гостиную ихнее благомордие, городовой Валерьян Фомич. Ус пшеничный молодецки подкручивает. Шашка-“селедка” на боку; на другом боку — револьвер системы “наган” в желтой кобуре. Пуговицы с орлами целиком блеск и слава, а сапоги вдвое зеркальней. Мебель в пуговицах, в сапогах отражается. Пусть и криво, зато с чувством, как на полотнах модных французов-лягушатников. Штаны с лампасами на могучих лядвиях — ширины чрезвычайной, генералу впору. Шагнул Семиняньен в помещение и застыл головой сахарной.

Ибо видит: сидит перед ним у самовара известная промышленница и многих дел заводчица, такая, что не городового — полицмейстера губернатору продаст и обратно купит. Бокал стекла богемского в тонких пальцах держит. Смотрит через гостя в даль далекую:

— Ну, здравствуй, Валерьян Фомич. Как разговаривать станем: по-казенному или по-людски?

Понимает Семиняньен: не видать ему отступного. Близок локоть, да слабо клювом щелкнуть. Промышленница — баба битая, в семи щелоках варенная, сын ее, сказывают, на аблоката учится — такую трогать, что в печку гузном совать.

— По-людски, конешно. Нешто мы не люди?

— Тогда садись к столу. Рябиновой отведаешь?

— С нашим удовольствием. Благодарствую то ись.

Глядь, малый стаканец-гранчак образовался, и Настасья Игоревна всклень его, красивого, — рябиновой. Семужка на блюдце: ломтиками. Слезой течет. Может, оно к лучшему? Мзды и по барыгам, по джигитам базарным наберется, а тут в кои-то веки женское обчество: деликатное, сердечное. Эх, жисть наша суетная...