Валентин Маслюков - Любовь

Здесь на картине был огромный круглый зал, увешанный в свою очередь по стенам картинами. Посреди покоя, прямо из пустоты, как показалось с первого взгляда, потому что у зала не было потолка, прямой палкой свисала цепь, и на ней сундук.

— Кончено! — прошептала Золотинка в ужасе.

Снова она припала к двери, заколотилась, ударила золотой культей — загудело, как в колоколе, но дверь не поддалась.

— Рукосил! Открой! — вскричала Золотинка.

Ответа она не ожидала, однако Рукосил выказывал возможную по обстоятельствам предупредительность.

— Простите, принцесса! — раздался соболезнующий голос за преградой. — Я очень сожалею. Но поздно, ничего нельзя переменить. Дверь открылась и закрылась сама собой. Поверьте, я очень сожалею.

Бросившись на колени, Золотинка увидела в скважину свет, дальний конец огромного залитого светом помещения и — диво! — разобрала сундук, который представлялся на расстоянии довольно маленьким.

Скважина заскрежетала, закрылась темным, это была рука, что-то вдвинулось — ключ, и все. Больше нельзя было видеть.

Рукосил и сам не понял как вошел. Перебрав известные ему заклятия и чары, — они не действовали по дворце — он тупо подергивал дверь, едва удерживаясь от поносной брани, дернул в очередной раз — и отворился обширный, как городская площадь, в резком противоречии солнца и тени покой. Такой большой, что вдоль замкнутой круглой стены можно было бы устраивать конные ристалища.

Сундук. Сверкающий серебром сундук свисал на подвешенной прямо в небо цепи.

Невольная слабость в ногах, сердцебиение заставили Рукосила остановиться, переступив порог. Он испытывал сложное, исполненное исступленной надежды и отчаяния чувство, знакомое по давящим ужасам снов, когда спасение близко: шаг-полушаг, последние движения отделяют от заветного предела — и на ногах гири, изнемогая всем телом, в нечеловеческом напряжении мышц приходится поднимать палец. Ничто не мешает спасению, кроме страха, препятствия чисто мнимого, бесплотного и неодолимого — как удушье.

Нужно было встряхнуться, чтобы напомнить себе — это явь. Я — это я. Я — Рукосил! Я прорвал жестокие путы обстоятельств, сбросил гнилую оболочку чуждой мне плоти. Я молод, умен, дерзок… удачлив. Дверь отворилась передо мной. Передо мной! Вот спасение и победа. Спасение… близко — протянуть руку.

Чародей судорожно вздохнул и пошевелил пальцы, возвращая себе ощущение послушно бегущей по жилам жизни.

И все равно, словно обомлев, не двигался, осматриваясь, вместо того чтобы броситься к сундуку. Он не понимал, почему отворилась дверь, и это было почти так же страшно, как стоять у прегражденного неведомой волей входа.

Слепило солнце, ибо в потолке, занимая большую его часть, зияла плавно очерченная дыра. Не сразу Рукосил понял, что дыра эта имеет хрустальный, совершенно прозрачный покров. Примерно из середины его, ближе к дальнему краю проема падала цепь, а на ней подвешенный на коромысло сундук. И хотя за расстоянием подробности оставались неясны, замок — замочная скважина и дужка, различался несомненно. На замок указывали густо рассыпанные по всему полу ключи.

Устройство подвески и тяжеленные стати сундука открылись уже вблизи. Еще шаг, и Рукосил, напряженно щурясь, прочитал вделанную в крышку надпись: «Последнее откровение Ощеры Ваги». Светоч премудрости и кладезь знаний, высшее достижение разума! Последние откровения, то ли безвозвратно утерянные, то ли никогда не существовавшие, они были здесь вопреки… вопреки очевидности. Очевидностью же было то, что «Последние откровения» никогда не существовали.

Остановившись для вздоха, Рукосил бросился к сундуку и тотчас же принялся его насиловать, тыкать ключи в скважину, сгребая их с полу, без счета роняя и разбрасывая. Нетерпеливая жажда удачи, все прежде пережитое и близость цели заставляли его горячиться, отбросив здравые соображения. С искаженным от волнения лицом, откидывая с глаз волосы, он хватал ключи, подгребал их ногой, чтобы не терять времени, закидывал испытанную уже дрянь на плоскую крышку сундука.

Но сомнения, некий еще не проверенный, но уже существующий в природе расчет точили душу тоскливым страхом; отгоняя все, что мешало надеяться и верить, Рукосил знал, однако, что за страхом правда, и не мог справиться с дрожью, от которой неловко прыгал в руке ключ.

Наконец пришлось остановиться, чтобы сообразить. Прикинув сколько ключей валяется на квадратной сажени пола, Рукосил высчитал с известным приближением общую площадь круглого покоя и получил после несложных умножений четыре или, может быть, шесть миллионов ключей.

Судьба давала счастливчику четыре миллиона возможностей. Более чем достаточно! С избытком, от избытка сперло дыхание. Четыре миллиона раз нужно было вставить ключ в скважину, повернуть туда и сюда, вынуть и откинуть в кучу использованных.

Надежду на случай можно было оставить сразу — не было у Рукосила в запасе вечности или хотя бы года, чтобы заняться перебором четырех миллионов возможностей.

Рукосил отер лоб и удивился влажной, мокрой от пота ладони. Он поглядел вверх — сквозь хрустальный потолок жарило солнце. Светило стояло высоко.

— Должно быть, полдень, — сказал Рукосил вслух, испытывая потребность услышать человеческий голос. Стоило остановиться и страх обнаруживал себя сосущей пустотой в сердце.

Короткая тень от ставшей к хрустальному потолку цепи указывала на вход, чуть-чуть только сдвинувшись вправо, и Рукосил вспомнил, что не запер за собой дверь.

Он сорвался бежать, чтобы исправить оплошность, когда услышал приглушенные вопли Золотинки. Она не могла войти.

И нужно было чрезвычайное усилие воли, чтобы сдержать неукротимо рвущееся злорадство. Потребовалось необыкновенное искусство самообмана и самообладания, чтобы подумать об оставшейся за дверью сопернице с сочувствием. Или с некоторым подобием сочувствия, которое можно было бы предъявить Тому, Кто ведет учет душевным побуждениям прорвавшихся к сундуку избранным.

И уж сверх всего нужно было обладать прямо-таки змеиной ловкостью, необыкновенной душевной изворотливостью, чтобы заткнуть скважину ключом, окончательно отгородившись таким образом от соперницы, и сохранить при это девственную чистоту помыслов.

Рукосил сделал это, с опаской глянул на потолок, и, когда уверился, что кары не будет, истошные крики Золотинки, грохот за дверью не доходят до высшего Судии, — тогда с благостно-скорбной миной, приготовившись и каяться, и прощать, позволил себе еще одну шалость.

— Обстоятельства сильнее меня, — пробормотал он, полагая облегчить обязанности Судии, который, затрудняясь, может быть, утомительной необходимостью читать в сердце, готов положиться на словесные заверения. — Я вынужден поступить так, чтобы избавиться от дурного, чтобы не вводить себя в искушение и сосредоточиться на благом. Видит бог, я ничем не могу облегчить страдания оставшейся за дверью несчастной.