Павел Виноградов - Хозяин Древа сего

— Гламурненький, правда?

Дый поворотил к нему довольный оскал.

— Неужто тот самый, — с любопытством и невольным почтением спросил Варнава, несколько воспрянувший после исцеления Суня.

— Тот, тот… — заверил Дый. — Конек мой — ясенек.

Понимая, что просто так тут ничего не делается, Варнава последовал примеру провожатого, усевшегося прямо на холодные плиты пола, из трещин которых обильно выбивалась жесткая трава, и погрузился в созерцание патриарха растений. Место было необычным: камни казались страшно древними, древнее Дыя, Шамбалы, всех Ветвей. Стены колодца нависали угрюмо, не замечая копошащихся внизу существ, одним этим суровым безразличием делая смехотворными их претензии на какое-либо могущество. Настоящее могущество, монотонно внушали они, обитает лишь здесь. Но было оно сугубо пассивным, ибо, проявись хоть толикой вовне, все и вся сметет неодолимая сила.

Однако сияние дня, наполняющее огромный каменный стакан, словно сдерживало его от опасных подвижек. В лучах победительных лучей гигантский ясень, подобно застывшему взрыву восставший из глыб, искрился изумрудной кроной.

Время остановилось. Наставшая вдруг тишина казалась абсолютной и конечной. Лишь все ярче разгоралось видение Древа.

Неведомо откуда женская фигура явилась под ним, и он чуть не вскрикнув: «Луна!». Нет, не Луна, а Майя, такая, какой он впервые созерцал ее в давно сожранной Тьмою Ветви — пышноволосая, окруженная переливающимся серебристым сиянием, высокомерно глядящая сверху вниз, держась рукой за ствол.

— А это майя и есть, — над ухом у него прошептал Дый, — Она самая, Иллюзия мира. И сама иллюзия. Смотри еще.

Варнава смотрел. Босые ноги призрачной (а может быть, и истинной) Майи помещались между чудовищных выворачивающихся из изломанных плит корней, которые были такими огромными, что женщина действительно казалась чем-то эфемерно ненастоящим среди наглядной грубой реальности. Постепенно взгляд Варнавы переключился на великие эти корни. То были Корни мира, а сокрыто в них было Начало. Именно сокрыто: взгляд лишь угадывал грандиозные движения, совершавшиеся где-то на глубочайшем уровне, куда разум человеческий никогда не проникал.

— Начало едино для Ствола и всех Ветвей.

Голос Дыя стал вдруг глухим и монотонным. Варнава искоса глянул на него и увидел закатившийся глаз на разглаженном трансом лице.

— Мы не можем видеть, что происходит там, мы не знаем Начала, — потусторонне вещал голос, который мог уже не принадлежать Дыю, да и никому вообще.

Он увлекал Варнаву в экстатические пучины, но еще больше воздействие оказывало величественное зрелище Корней. Сознание стало уплывать, утомленное созерцанием непостижимого. Варнава сомнамбулически перевел взгляд выше, где начинался Ствол.

И здесь ум его расправился, поскольку стал получать внятные образы. Перед ним развертывался бесконечный свиток, наполненный яркими картинками.

Первые люди, еще так похожие на ангелов, строили на Земле человечество, творилась изначальная история, недавно пересказанная Дыем. И очень хорошо видны были границы правды и лжи, искусно слепленных старым дивом. Ложь его, однако, содержалась не в фактах, а в их интерпретации. А эти видения были предельно объективны, безоценочны — рождение сыновей Перволюдей, убийство брата братом, черная туча, накрывшая преступника, заставившая его идти и идти по прямой, пока он не понял, что бессмысленно бежать от судьбы, выбранной самим. И он, могучий человек, стал копать в пустынной долине колодец, носить и складывать тяжелые камни, строя для себя и своей маленькой испуганной сестры-жены жалкое убежище от преследующего его огромного Гнева. Он натужно выцарапывал у земли тернии и волчицы, чтобы напитать свое потомство, а оно, вырастая, продолжало его стезю.

Чуть выше увидел Варнава результат их трудов: первую цивилизацию, опоясавшую планету, стрельнувшую метастазами-факториями по всей остальной ее поверхности. Единый народ единого мегагосударства трудился над единой целью — сделать его еще более великим, тем возвеличив самое себя. Использовалось для этого все, от машин до магии, и результаты были головокружительны. Казалось, вот-вот воцарится бесконечное, непреходящее счастье…

В это время стали отделяться Ветви. Одни тянулись вдоль Ствола, почти повторяя события в нем, другие устремлялись в стороны, словно хотели убежать от него как можно дальше, и причинно-следственные цепочки в них становились причудливыми, а жизнь странной.

В Стволе, между тем, назревало. Люди проникли в суть вещей так глубоко, что научились повелевать ими. И делали это не только для пользы своей и удобства, но и для забавы, а больше — для утоления снедавших их страстей, имя которым было легион. Ибо единство стало рушиться, каждый стоял сам за себя, а понятие общего блага сделалось предметом насмешек. По-настоящему сильных людей становилось все больше, и они веровали, что силой дозволено все. Тяжело было видеть картины высочайшего взлета, сочетающегося с самым низменным падением, и нет никакой возможности описывать их, самому не становясь соучастником кощунственной вакханалии. То было время, когда мать приносила в жертву свое дитя ради вечной молодости, дочь же ее отдавалась отцу, дабы зачать плод для нечестивой жертвы, и, свершив свое дело, во имя Тьмы отца убивала. При этом они были счастливы, не видали иной жизни, наслаждались ею, не замечая, как капля по капле истощается горнее долготерпение.

Над планетой сгущались тучи, в недрах ее пришли в движение слепые силы. Наконец пришел День гнева. Это случилось одновременно во всех Ветвях, вернее, все они сошлись к Потопу в Стволе. Тогда разом разверзлись источники великой бездны, вершины гор покрыла вода. В кошмарных фейерверках вулканических взрывов уходили под воду континенты. Порожденные их агонией водяные горы обрушивались на уцелевшую сушу, сдирая с нее струпы цивилизации. Созданное людьми, вместе с самими людьми, и всеми животными, все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях — погибло. Планета представляла собой бушующий океан, под лучами Солнца сияла на ближний космос, как живой сапфировый шар.

Ничтожное число людей спаслось. Были они в большинстве полубезумны и подвержены страху, забыли о больших городах с комфортными сортирами, от которых лишь кое-где остались болезненные наросты руин. Выжившие строили хижины, били зверье копьями с каменными остриями. В священных пещерах красиво рисовали объекты своих охотничьих вожделений, и считали, что этим выплачивают долг за данную им жизнь. А Кому были должны, забыли.

Небольшая группка, впрочем, сохраняла память о причинах катастрофы и великолепии цивилизации. Но и этой смутной памяти хватило на то, чтобы вновь стали расти города.