Эдвард Дансейни - Благословение пана

– Вот и славно, сэр. Как вы там?

К викарию приблизился Перкин с протянутой рукой, желавший поздравить Анрела с обретением иллюзии.

Глава тридцать пятая

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРИРОДЕ

Так утихли штормы и бури битвы скорых воинств несметного числа мыслей, полем которой был разум викария. Из печалей и разочарований, которые реальнее для расстроенного ума, чем сама реальность, ничего не осталось; ни одна морщинка на веселом лице Анрела, пожалуй, не напоминала о прошедшем. Вот и мне осталось лишь рассказать о видимых вещах.

Деревня твердо держалась служений на Старых Камнях. В день летнего солнцестояния там совершали жертвоприношение, поливая кровью быка длинный плоский камень, чтобы в самый солнечный день в году запах поднялся ввысь и его могли вдохнуть те, кто обитают в огромном пространстве человеческого невежества.

Другие обряды тоже совершались там. Там же, увенчанные розами из сада миссис Эрлэнд и увешанные гирляндами из дикого тимьяна, в один прекрасный летний вечер Лайли и Томми сочетались браком по обряду Пана. Слухи об этом распространились за пределы долины, и кое-где поднялся шум, но, к счастью, он быстро стих. Чтобы не мешать жителям Волдинга без устали радоваться жизни и поддерживать новый уклад, едва возникал опасный интерес к деревне, как тотчас перекрывался поток информации; вскоре уже никакие внешние проблемы или сиюминутные сделки не могли нарушить тамошний покой.

Томми оставался деревенским друидом, священнослужителем и вдохновителем, как хотите, и его называли Музыкантом.

Через некоторое время епископ с согласия синода в Сводах и одобрения декана в Дворах соединил волдингский приход с приходом Крикл-на-Горе. Понятно, что ректору Крикла пришлось послать своего викария в Волдинг; «сбегать в Волдинг» попросил ректор, ибо визит был неофициальным и имел целью выяснить, когда проводить службы в Волдинге, если их проводить. Анрела не лишили сана. Сочли, ну да, сочли, что такое экстраординарное наказание может применяться лишь в крайнем случае. Еще какое-то время он оставался в своем доме. А потом вместе с женой построил лачугу поближе к Волду, чтобы жить среди людей, которые теперь составляли для него весь мир.

На Волдинг снизошел необыкновенный покой, который вы сразу почувствуете, если свернете с дороги в том направлении, покой, утерянный нашим миром. Странная музыка Томми Даффина, уводившая людей от современности, а потом пробуждавшая воспоминания, о которых никто и не подозревал, явилась как будто вовремя, когда нечто, спящее в нас, впервые испугалось пути прогресса, ведущего к машинному грохоту и ору торговцев, окружающих теперь, как изнурительного пути; и волдингцы свернули с него. Свернув же, они были вынуждены отдалиться от людей, которые пошли по нашему пути.

С тех пор ни один человек не видел, чтобы жители Волдинга покидали свою долину. Им было ясно: если не порвать с миром в одночасье, то уж не сделать этого никогда. Итак, в долине продолжали жить люди, которые никому не показывались на глаза.

И эти люди продолжали понемногу пахать и сеять. В самом деле, если их видели в пахотный сезон, то на первый взгляд отличить их от других пахарей было невозможно. Однако березняк год за годом расширял свои границы, но поначалу тоненькие деревца напоминали маленьких эльфов и их было трудно разглядеть, если, конечно, забыть о колдовстве. Но миновали годы, и на краю поля поднялись высокие деревья с отливающими серебром листьями, которые возвратили ему первоначальный вид. А еще через некоторое время, стоило лишь поглядеть на такое поле, становилось ясно, что дикие ростки мало чем отличаются от остальных, и это говорило о том, что землей тут занимались не современные фермеры, вооруженные современными орудиями производства. Не сразу волдингцам понадобилось выделывать кожу, поначалу они предпочитали обходиться заплатами на старой одежде, вообще предпочитали обходиться без связей с внешним миром, с каждым годом все более отдаляясь от него. Постепенно люди занялись ремеслами, но жили в основном тем, что давало сельское хозяйство, хотя деревья мало-помалу захватывали поля. Например, на опушке с южной стороны всегда росла бирючина, которая целый день напролет подставлялась под солнечные лучи и как будто не претендовала на лишнюю землю, а тут она стала разрастаться и каждые несколько лет вдвое увеличиваться в объеме, словно ее гнал и гнал вперед северный ветер; а когда миновали десять-двенадцать лет, рябчики обнаружили ее на всем склоне, то есть там, где прежде золотилась на солнце трава. Конечно же, появилось путешествующее дерево с цветами, похожими на целый букет, и ярко-красными ягодами, загорающимися огнем в конце года. На равнинных полях плуг все еще боролся с такими вторжениями, но на крутом склоне, освещаемом солнцем, дикая природа взяла свое. Появился можжевельник. И терновник торопился захватить то, что оставалось не распаханным в последнюю пару веков. Захватывая поле, он оставлял на нем отдельные кусты, словно выполняя план дикой природы устранить всякий порядок; кусты, которым ничто не мешало, тянулись вверх, пока их зелень не прибавила Земле света в апреле, а белые цветы – пышности в июне. В мае в них пели соловьи все ночи напролет; едва завершали свои выступления дрозды, как вступали разбуженные ими кукушки. Где ползком, где цепляясь за кусты, где перепрыгивая с одного куста на другой, пришли в эти поля ломоносы; и так продолжалось, пока там не поднялись густые заросли, недоступные человеку; зато спокойнее стало жить крошечным существам, которые прятались в густой тени или пели победные песни, устроившись на высокой ветке поближе к солнышку. Возвращение первозданной природы происходило не только на верхних полях и лугах, пока человек кое-как оборонял нижние поля; но и в самой деревне на краю садов яблони взывали к забытым воспоминаниям, становясь год за годом все более похожими на своих диких родственниц; да и золотой дождь с сиренью тоже перегибались через стены, стремясь к воле. И стены, и телеграфные столбы, и живая изгородь – все, казалось, сдавало свои позиции. Стены горбились и кренились; столбы чернели; провода падали рядом с канавами, вырытыми кроликами; постепенно канавы ширились, и провода, стоило кому-то их задеть, с шумом летели в них на сухие листья, легко ломаясь по пути. Одни только живые изгороди крепли, правда, никто не мог бы сказать наверняка, за кого они были, за человека или за врага.

Новые провода не тянули, потому что их не было в деревне и потому что прекратилось общение с внешним миром; остатки прежних поглотили старые деревья, стволы которых поднялись, закрывая бывшую линию, но все же отмечая, где она была. Шиповник, прежнее украшение тропинок, бежавших через Волдинг, соединил над ними свои ветки, но они упали под собственной тяжестью и перемешались с нежными побегами, которые медленно поднимались вверх, пока от тропинок не осталось и следа. Все ближе и ближе подходили к деревне шиповник и ломонос.