Константин Бояндин - Пригоршня вечности

Призрак ринулся вперед, когда дорогу ему преградил огромный крестообразный разлом. Жаром дохнуло из глубин его; Нламинер закрыл лицо ладонями и отступил на шаг. Его противника разлом поглотил без остатка. Жуткий вопль донесся откуда-то из нестерпимо сияющей глубины. С металлическим щелчком разлом сомкнулся, и тут же вновь стало светло.

В воздухе повис жар кузницы. Сухой, металлический жар, с привкусом горящих угольев. Нламинер с трудом поверил, что вновь остался жив, и обернулся. Рисса сидела у Печати — теперь совершенно целой и завершенной — и слабо улыбалась ему.

— Он мертв? — спросил Нламинер. Видение призрака все еще стояло перед глазами.

— Надеюсь, — ответила она, пытаясь встать на ноги. Ноги плохо слушались ее, и Нламинер поспешил на помощь. — Впрочем, он никогда и не был живым.

Они побрели прочь из гробницы, слишком уставшие, чтобы позволить себе разглядывать многие сотни надгробий и прикасаться к давно ушедшему времени.

Нламинер проснулся, словно выплыл на поверхность моря — толчком. Протерев глаза, он осознал, что находится в Театре. Мрак по-прежнему окутывал его, но в соседнем кресле никого не было.

«Сработало», — подумал он с вялой радостью. Зажег фонарик, ожидая увидеть в кресле или возле него свой амулет. Но ничего не было.

Мальчишка унес его с собой. «Одной легендой больше», — подумал Нламинер безо всякого воодушевления и поднялся с места. Во тьме слабо светились очертания двери — выход. «Странно, — удивился он, — раньше я ее не замечал».

На сей раз тишину зала нарушали только его шаги.

Глава одиннадцатая

Рисса падала вглубь фиолетовой туманности, и хор голосов — похоже, миллиардов голосов — пел что-то печальное и заунывное. В сердцевине туманности царила полная темнота, а вокруг с чудовищной скоростью вращалось множество «окон». Времени на раздумья было немного, и Рисса предпочла черную мглу. Большого выбора все равно не было — только что выбрать наугад одно из «окон», на которое повезет свалиться — переместиться неведомо куда, неизвестно в какое время, в какой мир. Нет, что бы ни было здесь самым интересным, оно находилось в центре.

Мрак поглотил ее, и сотни серебряных иголочек принялись покалывать ее невидимое тело. После тело стало обретать очертания, непрозрачность, весомость. Рисса с интересом наблюдала, как собирается ее тело — по частям, как возникают кости, как обрамляются мышцами и чешуей. Зрелище хотя и было жутким, но оторваться не было никакой возможности.

Когда тело вновь стало материальным, ноги коснулись пола.

Вслед за этим ярко вспыхнул и испарился ее амулет. Секунда — и все остальное снаряжение последовало в небытие. Она осталась одна, без облачения, без оружия, без всего.

Она находилась в гигантском лабиринте — высота проходов была чуть больше ее роста, но многие из ветвящихся и разделяющихся поворотов уходили куда-то за горизонт. Стены были обиты плотной искрящейся тканью, которая переливалась всеми цветами радуги. Рисса осторожно сделала шаг — ничего не случилось. Было тепло и как-то необычайно спокойно. «Если когда-нибудь вернусь домой, — подумала она, — я смогу поверить во что угодно».

«…Что угодно…», — отозвалось эхо.

«Странно, — поразилась она. — Я ведь ничего не говорила вслух». «…Вслух…», — подтвердило эхо.

Рисса подошла к одной из стен. И — о чудо! — стена словно сделалась зеркальной. Навстречу ей шагнула еще одна Рисса, повторяя ее малейшие жесты. Очень качественное отражение — более красочное, более живое. Впрочем, нет, это не отражение. Кто-то похожий на нее — но были и отличия. Едва заметные, но были. Рисса замерла, и отражение рассеялось. Ткань была соткана из чрезвычайно тонких ниточек — тоньше паутинок, — но все они были переплетены исключительно сложным узором, всюду своеобразным, нигде не повторяющимся. «Какое странное место», — подумала Рисса в восхищении.

«…Место…», — подхватило эхо и убежало, посмеиваясь, за угол.

Рисса коснулась ткани пальцем и ощутила живое тепло, исходящее из нее. Хор голосов вновь пропел что-то — в глубине ее сознания, и Рисса убрала ладонь. Отпечаток пальца светился ярко-сиреневым цветом еще несколько секунд. Сама ткань цвета не имела — на расстоянии была серой, а вблизи по ней пробегали волны самых разнообразных оттенков.

Делать нечего, надо идти. Пытаться понять, что было за тканью, означало разрывать ее. На это у нее не хватало духу — настолько сильным было чувство, что ткань живая.

Она появилась в тупике и, поскольку не было никаких других идей, пошла, поворачивая на каждом перекрестке налево.

Молин Улигдар был прекрасным охотником, способным выжить практически в любой обстановке.

В этот день он забрел в глухую чащу, что покрывала склоны Северо-Восточного хребта, в поисках чего-нибудь редкостного. Алхимики платили немалые деньги за разнообразные редкие (и порой опасные) трофеи, но дело того стоило.

Первая половина дня выдалась неудачной. Присев на сравнительно открытом пространстве перекусить, Молин внезапно обнаружил, что его окружил десяток флоссов. Как и полагалось, они возникли из ниоткуда — что достаточно неожиданно для птиц таких размеров.

Кусок едва не застрял у него в горле. Довольно длительное время флоссы разглядывали его, не издавая ни одного вразумительного звука.

После один из них предложил Молину следовать за ними. Дескать, им нужна его помощь и он не пожалеет об этом. «В любом случае, — думал Молин, — поди скройся от них!» Он не очень хорошо понимал сложную сигнальную систему флоссов и боялся лишний раз открыть рот.

Так они и следовали куда-то в почти полном молчании.

Затем — как это произошло, Молин не успел понять — он оказался в очень странном месте. Оно походило на огромную, занимающую площадь целого города, скульптуру, составленную из причудливо выросших стволов и ветвей деревьев. Ему пояснили, что он находится в Храме Гвайи, их богини, у которой есть к нему дело.

Молину стало сильно не по себе. Он быстро перебрал в уме, не обидел ли чем каких-нибудь богов. Впрочем, невозможно жить, не вторгаясь во владения хотя бы одного божества — настолько повсюду их можно найти. После чего смирился.

…Несколько одуревший, с тяжелым золотым знаком на шее и сумкой, до отказа набитой редкостной ценной ягодой синлир, Молин оказался (как — он не помнил) у себя в деревушке, у порога собственного дома. Одно было ему теперь ясно — если выживет в ближайшие несколько дней, от нищеты застрахован и он, и его семья, и его потомки на несколько поколений вперед.