Ник Перумов - Дочь некроманта

Фьюрор — это когда боец сам вызывает у себя состояние, схожее с боевым опьянением берсерков, только в отличие от оных аколит Храма Мечей не нуждался в настойке из мухоморов. В состоянии фьюрора Ниакрис не будет нуждаться в планах и тому подобном. Она превратится в саму смерть, что находит врага, даже не прибегая к такой медленной вещи, как обычное сознание.

Но фьюрор еще и смертельно опасен. Воин сжигает себя, и, если он перейдет черту, — возврата уже не будет.

Впрочем, Ниакрис ни на какой возврат и не рассчитывала.

Минул день, минул другой — Ниакрис знала, что замок ее Врага приближается, она чувствовала нарастающую, казалось, в самих костях тупую ноющую боль — она знала, что ее заклинание повлечет за собой отдачу, но никогда и представить себе не могла, что это окажется настолько болезненно.

Леса вокруг стали совершенно безжизненны — то есть в них совсем не стало обычного зверья и птицы. Зато все чаще и чаще стали попадаться совсем другие создания, что обычно крутятся вокруг да около подобных посвященных Злу мест, собирая обильную жатву, пируя ли на останках принесенных колдуном неведомым силам жертв, разрывая ли на куски безжалостно выброшенных им слуг, в чем-то провинившихся или же почему-то ставших просто ненужными. Попадались тут и совсем ни на что не похожие существа, как предположил спутник Ниакрис, — то, что чернокнижник пытался превратить во что-то иное, но почему-то не добился успеха и тоже вышвырнул этих уродцев прочь.

Как ни странно, путников никто не побеспокоил. Горели по ночам в зарослях красные и желтые огоньки глаз, но напасть твари не решились. Ниакрис чувствовала истекавшую из кустов голодную злобу, засевшие там существа пускали слюну, но что-то более могущественное, чем голод, сильнее, чем даже страх смерти, удерживало их от нападения.

— Тебя они чуют, — ответил на невысказанный вопрос Красный монах. — Собравшийся умирать и твердо на это решившийся — страшный противник. Если б они напали на тебя сейчас, от них не осталось не только бы их поганых шкур, но и того, что они имеют наглость именовать «душой». Ты не знаешь сама, на что способна, моя дорогая. И… должен признаться, что и сам не стремлюсь это узнать. Начинаю думать, что добиться с тобой ничьей оказалось бы весьма непросто, — он усмехнулся и помешал прогоравшие угли. Взлетел сноп красных искр, на миг ожило пламя, вырвав из темноты лицо Ниакрис — закаменевший бронзовый профиль, сухие и резкие линии…

— Ты словно наконечник стрелы… — внезапно осипшим голосом произнес монах. — Тебе никто никогда не говорил, какая ты красивая? Ох, извини меня, что я несу…

Ниакрис внезапно ощутила, что к щекам подкатила жаркая волна. Она смутилась — и в самом деле, неужто на нее могут подействовать эти пошлые словечки, на нее, обученную повергать к своим ногам принцев крови и королей?..

— Говори, мне-то что, — постаралась она ответить как можно равнодушнее. — Или ты думаешь, что я, точно деревенская дурочка, с визгом брошусь тебе на шею?

— Нет, не думаю, — принужденно рассмеялся монах. — Хорош бы я был!.. Нет, не бойся.

— Бояться?.. — Ниакрис состроила гримаску. — Вот еще!.. Скажи лучше, ты не можешь зачаровать дюжину-другую наших соглядатаев? Пригодятся, когда мне на штурм идти.

— Этих — могу, но не советую, — заметил монашек. — Тьма невероятно сильна в них, ты можешь внушить им покорность на какое-то время, но рядом с замком они тотчас стряхнут все твои заклятья. Враг куда сильнее нас, не забывай. Вообще-то лезть в его логово — самоубийство, это ж яснее ясного. Но, — он остановил сам себя, — кто я такой, чтобы тебя отговаривать? Ты все равно пойдешь до конца… и я вместе с тобой, — неожиданно закончил он.

— Ты?! — поразилась Ниакрис. Этого она никак не ожидала. Монашек, думала она, вполне может проводить ее до замка, но идти вместе с ней на штурм?..

— Я, — кивнул монашек, резко отбрасывая капюшон. Теперь пламя играло уже на его лице, властно смывая рябые оспины, сглаживая и скрадывая черты: на девушку смотрело властное и сильное лицо прирожденного бойца, такого же одинокого волка, как и она сама, только на время прибившегося к какой-то стае, какой — сейчас уже значения не имело. — Почему это тебя так удивляет?.. Ну хорошо, я мог говорить глупые слова, но я хочу, чтобы за меня говорили б мои дела.

— Но зачем тебе это? — слабо запротестовала Ниакрис. Представить монаха, идущего на смерть ради нее, она никак не могла. В голове такое никак не укладывалось — она ж не пыталась сделать его своим орудием, наверное, Стоящий во Главе остался бы ею недоволен — но это была ее месть и ее война, и никто, никто в целом мире не смел вставать между ней и Врагом!

— Знаешь, а я уже тебя к нему ревную, — вдруг признался монах, опять же не скрывая того, что читает ее мысли. — Ты думаешь только о нем. Ты живешь им. Отними у тебя эту месть — и что останется от тебя, ты никогда не думала? Неужели тебя так плохо учили в Храме?..

— Послушай, ты опять? — поморщилась Ниакрис. — Высокие слова, слова и больше ничего.

— Это твоя душа, — тихо сказал монашек. — Твоя душа состоит из высоких слов и чувств, пусть даже тебе самой они не слышны. Ты не сказала мне ни слова о том, что случилось с тобой, но, думаю, мне не составит труда самому восстановить всю твою историю. Ты побывала у поури — достаточно посмотреть, как ты держишь нож, когда забываешь следить за собой. Словно горло вспарываешь. Приметное движение… Школу поури непросто одолеть даже самому расхрамовому Храму.

— Ну и что? — медленно сказала Ниакрис. Проницательность монашка ей отчего-то очень не понравилась. Словно в нем проявилось что-то от этих… из монастыря.

— Ничего, — пожал плечами ее спутник. — Если ты думаешь, что у меня какая-то особая неприязнь к поури… просто мне странно, что они не убили тебя и не разделали на мясо без всяких долгих разговоров. Очень не похоже на поури, очень… Интересно все-таки, почему они ради тебя отказались от любимейшей привычки?

— Мне-то откуда знать? — буркнула Ниакрис, отворачиваясь.

— Конечно, ты такого знать не можешь, — вновь легко согласился монашек. — Но… продолжим. Поури тебя почему-то не убили, даже не продали в рабство, как они порой поступают с пленниками, когда у них изобилие пищи…

— Поури не каннибалы! — резко сказала Ниакрис. — Не самые приятные создания, что верно, то верно, — но не людоеды. По крайней мере, при мне они никого не ели. Каша да лепешки — вот и вся еда. Наговаривают на них много, вот что я тебе скажу…

— Может, и наговаривают, — монашек весело блеснул глазами, — да вот только скажу тебе, что сам видел, как поури пленных в котлы кидали. У них ведь так — чем дольше мясо в котле живым продержится, тем навар сочнее получается… Дикари, правда ведь?