Александр Прозоров - Клан

Колдун сдержал свое слово: стурман Биргер стал сперва ярлом, а потом и королем Швеции. Он оказался мудрым и дальновидным правителем, расширил и укрепил границы страны, построил много городов и новую столицу, ныне известную как Стокгольм, он постоянно и очень много жертвовал церкви, словно пытался загладить некий тайный грех, он провел много удачных и не очень военных походов. Но ни в одном из них он не допустил столь позорных ошибок, как при походе на Неву. Может быть, потому, что рядом с ним больше не появлялся советчик в длинной черной сутане и в красной шапочке кардинала.

Глава четвертая

Любек, гостиница «Рыбий хвост».

12 января 1521 года. Ранние сумерки

Густав Эриксон Ваза, усевшись за темный потертый стол, выложил на него все три своих кошелька и вывернул наизнанку. Оба кожаных были пусты, а из бархатного, с вышитым золотой нитью родовым вензелем Ваза, выпала маленькая медная монета. Последний пфенниг, чудом застрявший где-то в матерчатых складках. Хватит, чтобы последний раз поужинать внизу копченой селедкой и запить ее кружкой жиденького дешевого пива. И на этом – все.

Худощавый дворянин с тонкими усиками и коротенькой бородкой, оставленной только на самом кончике подбородка, встал, подошел к затянутому промасленной парусиной окну, толкнул створки, впуская в комнату холодный уличный воздух. Снаружи, падая с хмурого неба, кружились крупные, белые, пушистые снежинки. Это было единственным его утешением: в Любек пришел мороз. Холод сковал залитые помоями, усыпанные конским навозом улицы, на которые горожане каждое утро, а то и среди дня выплескивали содержимое ночных ваз, не дал растаять чистому покрывалу, выпавшему поверх многовековой грязи из низких туч, и впервые за два года шведскому дворянину удалось вдохнуть полной грудью чистый, свежий воздух, а не гнилостную помоечную вонь. Но Густав Эриксон не мог порадоваться этому чудесному вечеру, который стал самым безнадежным во всей его жизни. Еще никогда, никогда за свои двадцать пять лет он не ощущал подобной тоски и уныния, не смотрел в будущее с таким страхом. Даже находясь в плену у датчан, даже во время бегства, он всегда знал: можно рассчитывать на помощь отца, на поддержку родственников и друзей.

Однако после кровавой бани,[44] устроенной шведскому дворянству королем Кристианом Вторым, все изменилось самым печальным образом. Отец мертв, друзья мертвы, родственники мертвы. Если же кто и уцелел – то предпочитает прятаться в укромных поместьях или в чужих странах. Теперь никто не пришлет ни единого цехина, чтобы беглый дворянин не умер с голоду, не похлопочет перед датчанами о помиловании за былую неверность. Все…

– А ведь я теперь стурман, – внезапно сообразил Густав. – Глава дворянского рода Ваза. Умереть от голода, став владельцем всего наследного имущества. Смешно.

В голове промелькнуло шальное желание качнуться вперед, вывалиться из окна и разбиться вдребезги о мерзлую грязь, покончив разом со всеми проблемами, но стурман удержался. И не потому, что убоялся греха самоубийства или безвременной смерти – просто, выпав со второго этажа, он рисковал разве что покалечиться, и ничем более.

– Надеюсь, хоть трактирщик в ближайшие дни не придет требовать плату за комнату, – вздохнул он, поворачиваясь спиной к окну. – Может, чего-нибудь продать?

Однако за время плена, а затем – двухлетнего бегства молодой дворянин не успел обзавестись лишним имуществом. Каждый день он надеялся, что его позовут назад, домой. Либо король проявит милость, помиловав бывших противников, либо умрет, уступив место более доброжелательному наследнику, либо у отца появится успех в его начинаниях и он сможет защитить Густава хотя бы в собственном замке. Но время шло, а ничего не менялось. Позором было бы заложить свой меч, но мечом Густав Ваза на чужбине не обзавелся. Приемлемо было бы пожертвовать дублетом, но теплая ватная куртка, отороченная лисицей, в такую погоду требовалась ему самому. И единственное, что мог бы продать Густав Эриксон Ваза – так это свою душу.

– Продал бы, – согласился дворянин. – Да только кто ее купит?

– Я, – прозвучал ответ со стороны дверей.

Густав вздрогнул от неожиданности, перевел взгляд с темной фигуры опоясанного тонким кожаным ремешком, непривычно худощавого монаха в темной рясе на дверь. Толстый засов пребывал в том же положении, что и раньше: задвинут на всю длину на случай, если внутрь ввалится пьяный заблудившийся моряк или внезапно появится хозяин с требованием платы.

– Как вы сюда вошли?

– Ты не о том спрашиваешь, смертный, – подошел к столу монах, остановившись напротив дворянина. – Ты должен спросить, какую плату я предложу тебе за твою жалкую душонку.

– Она не жалкая! – моментально вскинулся родовитый дворянин.

– Может быть, может быть, – в голосе гостя прозвучала усмешка. – Это хороший вопрос для торга. Так она продается или нет?

– Ты демон-искуситель?

– Я тот, кто может уйти, если ты не прекратишь задавать глупые вопросы. Так ты желаешь заключать сделку, смертный, или нет?

– Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, – торопливо перекрестился дворянин, после чего начертал крест в направлении гостя: – Сгинь, сгинь, нечистый!

– Да, пожалуй, ты прав, – клокочуще рассмеялся монах, откидывая капюшон, – тебе нужно как-то ко мне обращаться. Ты можешь называть меня «святой отец». Можешь – «ваше преосвященство». А можешь – просто Изекиль. И перестань скликать имена распятого каждую минуту. Если бы не я, его первоапостольской церкви не существовало бы уже лет этак семьсот.

– Если ты священник, то зачем тебе моя душа?

– А разве ты забыл, смертный, что все мы есть пастыри душ человеческих? – Бледные губы, почти не выделяющиеся на фоне белого, как пергамент, лица, растянулись в улыбке. – Так ты готов заключить сделку?

– Чего ты хочешь от меня, монах?

– Ну, наконец-то я услышал хоть один разумный вопрос, – заправил руки в рукава Изекиль. – Я хочу, чтобы ты начал войну с Россией, захватил у нее земли Невской губы, саму реку и все острова на ней. Я хочу, чтобы ты основал там крепости, а затем построил столицу в указанном мною месте и признал меня главой церкви своей страны.

– Я? – горько рассмеялся Густав. – И как, по-твоему, я смогу это сделать?

– Это не сложно, – кивнул священник. – Россия издыхает. В ней ныне нет никакой власти. Бояре травят друг друга и прочих смертных. С юга ее рубежи грызут крымские татары, с востока – казанские, с запада – литовцы. Она похоже на перезрелый плод, готовый вот-вот свалится в руки того, кто не поленится раскрыть ладонь. К сожалению, смертные недолговечны, а память их коротка. Они забывают свой долг. Наследники забывают заветы предков, династии теряют троны, как протертые башмаки. Всего триста лет назад я сделал из Швеции крепкую страну, дал ей хорошую династию, указал, как вести себя в будущем. Ан нет уже ни страны, ни династии, ни тех, с кого спросить за неисполнение указа. Позор: она оказалась провинцией Дании – страны данников, веками плативших Руси серебро за право жить на этих берегах. Вот уж не верил, что судьба извернется столь странным образом. Данники стали хозяевами, вольные варяги – рабами. Почему вы не удержали свободы? Почему не забрали у Руси Неву? Не могу же я делать все сам! У меня хватает хлопот и в других краях и странах по насаждению своей веры. Я не могу сидеть в этом медвежьем углу вечно!