Марина Дяченко - Ритуал

Теперь Арман улетал. Юта не до конца понимала, что произошло, но Остин жив, размахивает своим оружием, и ветер доносит его воинственные крики… И дракон жив, летает. Кто кого победил?

Она неслась через камни, то и дело теряя Остина из виду, а в отдалении взмахивал крыльями Арман…

Огромным усилием воли Арман удержал себя и не спустился, чтобы в последний раз взглянуть на нее. Он сделал свое дело, теперь надо было поскорее исчезнуть, улететь, спрятаться… Этим двоим нельзя мешать, нельзя подглядывать, нельзя…

Им предстоит еще добраться до людей, а конь убежал, а Юта, наверное, голодна. Она почти босиком, а там острые камни. И не попали бы в каменную трясину, откуда он когда-то ее вызволял… Но они уже встретились, и ни помочь, ни помешать — не в его власти.

Развернувшись навстречу бледной луне, чахнущей на голубом небе, он полетел прочь.

IX

Через сотни ночей к последнему утру тянусь.

Не зови меня. Я и без зова

Явлюсь.

Через месяц по контестарской столице катил свадебный кортеж.

Главная улица еще за неделю до праздника была выстлана плетеными ковриками из золотой соломы; жители окрестных домов поставили на парадные подоконники цветы в горшках — все, какие только сумели раздобыть, и улица походила теперь на лавку зеленщика. На высоко натянутых веревках развешены были флаги — контестарский с коричневым богомолом и Верхней Конты с кошачьей мордой. Кое-где, правда, между флагами колыхались на ветру простыни и рубашки — ведь обычно веревки служили для просушки белья…

О приближении кортежа возвестили истошные крики мальчишек, оседлавших крыши.

Открывали шествие двадцать три ученые белые мыши — запряженные и взнузданные, они торжественно влекли игрушечную повозку, на которой по традиции помещались роза со сточенными шипами, баночка меда и пригоршня семян — таким образом молодым предвещались любовь без раздоров, сладкая жизнь и множество детей.

— Слава! Слава! — кричали люди, гроздьями свисающие из окон, с крыш и фонарных столбов. — Слава! Совет да любовь!

Далее торжественным маршем шел сводный отряд шарманщиков — их шарманки, тщательно настроенные и надраенные, играли одну и ту же мелодию — свадебный марш. Счастливые и гордые своей миссией, шарманщики изо всех сил вертели головами — видят ли их друзья и знакомые?

За шарманщиками катилась двуколка, на которой юноша, одетый коричневым богомолом, и девушка, одетая кошкой, танцевали танец братания королевств. Оба уже здорово запыхались — ведь танцевать приходилось всю долгую дорогу! Но оказанная им честь была так велика, что, позабыв усталость, они плясали все задорнее.

Следом, свирепо вскинув подбородки, чеканили шаг гвардейцы — контестарские в ярко-зеленых, верхнеконтийские в красно-белых мундирах. Сверкали на солнце освобожденные из ножен клинки — кривые котрестарские и узкие контийские. На верхушках причудливых шлемов курились благовония, и казалось, что гвардия движется в сизом ароматном облаке.

И в этом же облаке не ехала — плыла над землей открытая карета новобрачных.

Принц и принцесса восседали на бархатных подушках; Остин был необыкновенно хорош в военном мундире — а ведь он, по традиции, с рождения был полковником гвардии. В правой руке у него было длинное копье с насаженной на него маленькой головой дракона — из папье-маше.

— Победитель чудовища! Победитель дракона! — кричали люди. — Слава! Слава!

Принцессу Юту такой еще не видели.

Она была необыкновенно оживлена; глаза сияли и не казались такими уж маленькими, а с лица исчезло угрюмое желчное выражение, к которому привыкли все, знавшие ее. Она улыбалась, она смеялась, она хохотала; подвенечное платье, которое двенадцать лучших портних готовили целый месяц, скрадывало недостатки фигуры, а счастье, распирающее Юту изнутри, сгладило и смягчило некрасивость лица.

На крышах шептались: гляди ж ты!.. в плену у дракона… вот повезло… в когтях уволок… страху-то… гляди ж ты, гляди!

Рука принца Остина лежала на Ютиной, в кружевную перчатку затянутой руке. Их только что сочетали браком.

— Слава! Слава! Совет да любовь!

Далее катилась целая вереница королевских экипажей. Под государственными гербами заплаканная от счастья Ютина мать обнимала двух младших дочерей — веселую Май и задумчивую Вертрану; отец Юты бережно поддерживал под локоть старика Контестара — тому посчастливилось-таки дожить до этого дня. Шумные придворные и знать двух стран грозили опрокинуть переполненные кареты; от Акмалии был только официальный посол — король и принцесса Оливия находились в горах на отдыхе.

В хвосте процессии валом валили горожане, подбрасывая и теряя в сутолоке шляпы и платки. Какой-то мальчишка свалился с конька крыши и повис, зацепившись штанами за железный штырь.

Процессия направлялась к королевскому дворцу; ворота были распахнуты, стражники застыли, вскинув полосатые пики. Уже на просторном дворе мышей выпрягли и собрали в ящик с дырочками — там поджидал их лакомый желтый сахар. Танцующая пара, окончательно изнуренная, спрыгнула, наконец, с двуколки; шарманщики и гвардейцы образовали живой коридор, и по этому-то коридору Остин и Юта двинулись к покрытыми ковром ступенькам.

Опираясь на руку принца, Юта не шла — выступала. Четверо пажей несли ее длинный шлейф; горделиво подняв голову, принцесса входила в дом своего мужа — входила, сопровождаемая тысячей взглядов.

И еще один свидетель этой сцены наблюдал за Ютой, окаменев перед магическим зеркалом.

Он видел, как готовили свадебную церемонию и накрывали столы, как снаряжали жениха и невесту, как в присутствии горожан и знати объявили их мужем и женой, как прокатился улицами свадебный кортеж, как Юта поднялась по ступеням дворца… Целая толпа лакеев разводила гостей по празднично убранным залам, усаживала за столы, и среди мелькающих кружев и бантиков Арман потерял Юту из виду.

Зеркало замигало, покрылось будто сетью морщин… Погасло. Вспыхнуло вновь, и Арман увидел, как Остин помогает Юте устроится в королевском кресле, а она не то благодарно, не то просто рассеянно гладит рукав его мундира…

Армановы руки сжали деревянные подлокотники, резко выступающие костяшки пальцев побелели.

С утра он пытался пить — но вино не лезло ему в горло, как вчера, как неделю назад, как вот уже почти месяц. Влитый в рот насильно, благородный напиток не приносил ни отдыха, ни забвения — тошноту, и только.

Неделями напролет он пытался увлечь себя расшифровкой клинописи, острым ножом вырезал на темной столешнице знаки, когда-то перерисованные Ютой на стену около камина; он ошибался и начинал снова, но занятие это, тяжелое и нудное, не приносило облегчения. Измучившись, отупев, он путал знак «море» со знаком «смерть».