Сергей Алексеев - Сокровища Валькирии: Звёздные раны

Когда же вырвались на простор, Зимогор почти настиг её и повинуясь внутреннему позыву, хотел подхватить на руки, как там, на альпийском лугу, однако она ловко увернулась и будто бы засмеявшись, внезапно повернула к темнеющему в ночи лесистому кургану. Олег успел ухватить лишь край её широкого, развевающегося на ветру платья и, не выпуская его, как младенец, держащийся за материнский подол, взбежал следом за Лаксаной на высокий и тёмный от развесистых крон лесной остров.

И в полной тьме неожиданно словно наткнулся на неё, вернее, попал в объятья тонких и удивительно нежных рук. Платья уже не было, ощущалось лишь гладкое, невесомое, словно крылья бабочки, притягательное тело. Внутренне протестуя, душой желая продлить это сладкое, фантастическое, как сон, очарование, он набросился на неё со звериной, неуёмной жадностью и ощущение мира угасло в единый миг, как будто откуда-то сверху, с неба, пала мгла и не заслонила свет, но помутила рассудок…

Он очнулся на рассвете, больной и растерзанный. Толстый хвойный подстил вокруг был перепахан, словно здесь прогулялось стадо кабанов.

Первое, что поразило его, рядом никого не было…

Зимогор помнил всё и одновременно пугался своей памяти, как чего-то невероятного, запредельного и притягательного.

— Лаксана! — позвал он и прислушался к шороху ветра в кронах гигантских сосен.

Потом вскочил, подобрав одежду, лихорадочно натянул на себя и обнаружил, что нет ни одной пуговицы — ни на брюках, ни на куртке. Кое-как запахнулся и крикнул ещё раз, уже безнадёжно:

— Лаксана!..

Монотонный сосновый шум над головой трезвил сознание.

Тогда он встал на колени и пополз, рассматривая землю. Он искал следы, отлично помня её туфельки, однако на лесной земле, покрытой павшей и ещё не перепревшей хвоей, вряд ли что могло остаться…

Зимогор спустился с кургана и огляделся: ветер стелил ранние, высокие травы, с севера нагоняло тучи и заря, встающая на ещё чистом небе, казалась холодной. Он вдруг испугался, что всё происшедшее ночью — плод его неведомой тайной болезни, сумеречного состояния — а иначе как бы он очутился здесь? Иначе откуда взялись бы эти воспоминания-грёзы?

После этого он уже больше не кричал, не звал; запахнув куртку, побрёл к лесу, наугад определяя направление. И хорошо, что его никто не видел в таком состоянии…

По дороге через лес он то и дело запинался о коряжник и тихо по обыкновению матерился про себя.

Костёр давно потух, и топографа вместе с инструментами не было на месте ночёвки. Пустой спальник лежал на подстилке, как сброшенная змеиная шкура…

Зимогор разворошил пепел и угли, раздул их, набросал сухих веток и распалил сначала маленький костерок, однако ещё сильнее озяб возле него, поскольку вспомнил Лаксану, греющуюся у огня. Тогда он наломал сушняка, навалил приличный террикон на старом кострище и, когда пламя взметнулось до нижних ветвей кедрача, обжигая зелень хвои, наконец, согрелся.

И снова потянуло искать следы Лаксаны…

Он обследовал территорию возле ночёвки, постепенно расширяя круг, добрался до фирнового льда на каменном развале — там-то уж точно отпечатались бы каблучки! — и был захвачен топографом врасплох.

— Ты не это ищешь, Олег Палыч? — спросил он, показывая нож американских морпехов.

Олег на мгновение замер, после чего деланно рассмеялся, развёл руками:

— Где нашёл? Откуда?!

Топограф ничего не заподозрил и кажется, был удовлетворён своей честностью: а ведь мог найти ножик и спрятать в карман…

— Представляешь, где ты его потерял?

— Не представляю! — соврал Зимогор, хотя отлично помнил сон.

— Был воткнут в точку! Теория вероятности! Метод случайных чисел!.. Не поверишь! Но я дважды отстрелял — тика в тику!

Зимогор сел на глыбу льда.

— Бывают чудеса…

Она была! Она существовала, и всё, что с ним случилось этой ночью, не приснилось, не пригрезилось. Почти счастливый — ещё мешал, ещё терзал душу лёгкий испуг за собственное психическое здоровье — он вскинул руки к встающему солнцу и дурашливо заорал:

— Ура!!

— Вместо ножа забил репер! — топограф понял его импульс радости по-своему. — И ещё четыре выносных сделал. Мало ли что, выдернет кто-нибудь… Ну что, лёгкий завтрак и в дорогу?

Он засуетился возле костра, вешая котелок с остатками вчерашнего супа и чайник над огнём, после чего раскинул вкладыш спальника и принялся вымётывать продукты из рюкзака. Зимогор молча достал бутылку водки «Кремлёвская» и пластмассовый набор стопок.

— Выпить хочется… За точку!

— Так ведь за руль, — теперь посожалел топограф. — Надо было бы вчера…

— Вчера мы не нашли точку! Вчера у нас не было привязки!

— А сегодня будет ГАИ…

— Мы же не в Москве — на Алтае! — он налил в два стаканчика и тут же выпил оба, один за одним. — Водка пустая…

И приложившись к горлышку, одолел сразу полбутылки. Топограф пялил глаза.

— Ты что, Олег Палыч?.. Как поедем? Ты хоть закусывай!

И подставил вскрытую банку с тушёнкой. Зимогор пьянел мгновенно, и алкоголь вдруг подействовал благотворно — будто ключиком отворил память. Почти зрительно и явно он увидел себя на хвойной подстилке под соснами и услышал голос Лаксаны:

— И сейчас не вспомнил меня?

— Нет, — пробормотал он. — Не вспомнил… Но зачем, зачем вспоминать? Я уверен: мы видимся в первый раз…

— Жаль, — простонала она, размыкая руки. — Это плохо… Очень плохо. Неужели ты ничего не помнишь?

— Не пойму… Что я должен помнить, Лаксана?

Она вздохнула, подтянула к себе платье.

— Хотела пробудить твою память… Не получилось.

Зимогор потянулся к ней — ускользнула…

— Ничего, всё равно ты вспомнишь. И тогда станешь искать меня. А сейчас спи.

— Закусывай, Олег Палыч! — чуть ли не закричал топограф. — Ты же за рулём?!

Он ещё раз очнулся и ощутил в руке ложку. Хмель расслабил сознание, растворил ощущение реальности.

— У нас же сегодня самолёт, Олег Палыч! Аквилонов ждёт!

— Я понял, понял, — забормотал Зимогор. — Всё в порядке… Сейчас закушу и часик посплю…

И только сели с ложками у котелка, как заметили на опушке человека. Он шёл к костру скорым, прыгающим шагом и поддёргивал карабинный ремень на плече — по всему видно, ещё один хозяин.

— Здорово, мужики, — сказал весело. — Кто такие будете?

На вид ему было лет тридцать пять — ровесник, однако в нём чувствовалось старшинство и ещё какое-то очень доброе, беспричинное к нему расположение, из-за того, что голову одолевал хмель. Хотелось обнять его, как старого знакомого или родственника, усадить немедленно за стол и потчевать.