Марина Дяченко - Ведьмин век

Ивга смотрела в скатерть.

– Ты плачешь?

– Она… была обречена? А я…

– Скорее всего, в то время она всего лишь подозревала… неладное. Медики сомневались и недоговаривали, она маялась предчувствиями, но, будучи человеком волевым, успешно гнала от себя нехорошие мысли. До поры до времени…

– А я, значит…

– Ты не виновата.

– Я-таки ведьма…

– Да, конечно. Возможно, потенциальная флаг-ведьма. Неинициированная… У тебя это странно преломилось – ты ловишь чужие тайны. Бессознательно. В состоянии стресса… Давай-ка ешь.

Ивга послушно опустила глаза в тарелку. Вяло поковыряла вилкой остывающий куриный бок, вспомнила, что не хотела ничего заказывать, прерывисто вздохнула, отодвинула прибор:

– Сегодня я поймала… вашу тайну тоже? И что мне за это будет?..

– Ничего.

– Хотелось бы верить…

– Ивга, ты хотела заниматься… этими художественными промыслами? Или просто – подвернулось место в училище?

Она подержала в ладонях высокий бокал с белым вином. Поставила на стол:

– Я вроде как хотела… вроде как дизайнером. Ну, а потом…

– Перехотела?

Ивга помолчала. Отвернулась.

– Скажите честно… Назар от меня отказался?

– Нет.

– Я думала… если человек… ну, вроде как любит… он способен… простить, – она передохнула. – Ведьме, что она ведьма.

– Если бы ты действительно так думала, ты призналась бы Назару. Сама, – инквизитор отыскал на столе пепельницу.

Ивга помолчала.

– С вами… тяжело. Вы часто говорите то, что не хочется слышать.

Он не был на ЭТОЙ могиле без малого три месяца; со времени его последнего посещения многое изменилось. Исчезли деревянные вазы с тусклыми зимними цветами и появилось надгробие из черного матового камня, с барельефом на шероховатой грани; ночью шел дождь, и Дюнкино лицо на барельефе было мокрым и странно живым. Клаву показалось даже, что на плечах подрагивают сосульки слипшихся волос – но, конечно, это было не так. Кладбищенский скульптор имел перед глазами старую Дюнкину фотографию, где волосы ее, чуть вьющиеся и совершенно сухие, собраны были в пышную праздничную прическу.

Клав испытал что-то вроде раскаяния. С самого дня похорон он не виделся ни с кем из ее родичей; так велика была обида, нанесенная теми словами?

«Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто ты Докию любил ты один».

Это правда. Он не хотел делиться своим горем. Дюнка была – его…

Теперь он стоит перед ухоженной, обустроенной могилой, смотрит на каменную, но неприятно живую Дюнку и пытается прогнать навязчивый, изводящий вопрос.

А вдруг там, внизу, под камнем…

Она – там? Или там пусто?

А если она – там?!

День был неестественно холодным, странно холодным для весны. Клав дрожал, обхватив плечи руками, и пытался стряхнуть с ботинок наползающую от земли сырость.

Этот тепловоз он не забудет до конца дней своих. Он даже на трамвайный путь в жизни своей не выйдет, более того – две нарисованные рядом черты будут означать для него рельсы. И вызывать содрогание…

Где Дюнка? Здесь, под черным камнем, или там, в запертой душной квартирке? Куда ему хочешь-не хочешь, а надо возвращаться?

Третий день над землей лежит густой, непроглядный туман. И съедает звуки.

Одно совпадение – неприятно. Два совпадения…

Собственно, почему их не может быть два? Сколько людей ежегодно гибнет под колесами товарняков и электричек? Особенно в туман. Или по пьяни…

Клав потрогал голову. Вчера, вернувшись в общежитие, он безмолвно выпил пузатую бутылку припасенного на праздник коньяка – Юлек Митец, заставший его с опустевшей посудиной, едва не лишился чувств. Во-первых, жалко было благородного напитка, во-вторых…

Собственно, с Клавом ничего не произошло. Кажется, он даже не опьянел; у него, правда, отнялись ноги, но голова оставалась до обидного ясной, и в ней вертелась, как обезумевшая белка в колесе, одна-единственная мысль.

Какая – Клав никогда не скажет вслух. Более того – и думать об этом преступно.

Может быть, он все-таки был тогда пьян? Может быть, он не помнит? Может быть, сидя с Дюнкой у костерка, они пытались согреться… изнутри?..

Нет. Это сегодня холодно – а в тот день было тепло, по-весеннему уютно, и голова его была трез-ва-я…

Каменная Дюнка смотрела укоризненно. Будто хотела сказать – и ты готов так про меня подумать? Про меня?!

– А ты ли… – прошептал Клав еле слышно.

На черный камень безбоязненно уселась круглая, как шар, радостная весенняя синица.

Глава шестая

За три квартала от площади Победного Штурма в его машине замигал красный огонек. Экстренный вызов; Клавдий запрещал тревожить себя на ходу, если дело терпит. Красный огонек на пульте иногда снился ему по ночам – назойливый, колющий, означающий тревогу.

– Да погибнет скверна… – звенящий от напряжения голос диспетчера. – Сигнал… От Графини. Красный сигнал.

– Принял, – глухо отозвался Клавдий. – Откуда?

– Оперный театр…

– Усиленный наряд. Я буду через десять минут.

Он не стал класть трубку, бросил на кресло рядом; прикрыл глаза, вызывая в памяти карту центра города. Резко развернул руль; Ивга на заднем сидении тихо ойкнула.

Графиней была Хелена Торка. Осведомителем она не могла быть по определению, Клавдий никогда и не ждал от нее сведений – и условную кличку отвел ей просто так, для порядка; красный сигнал от нее был равнозначен воплю ужаса.

Девчонка на заднем сидении молчала. Ни о чем не спрашивает, умница.

– Мы едем в оперу, – пробормотал Клавдий сквозь зубы.

Кинулась под колеса булыжная мостовая; через минуту снова сменилась асфальтом, Клавдий ловко обогнал огромную, как бегемот, прогулочную машину, и следующую – фургончик, и следующую…

– Я думала, вы не умеете водить, – шепотом сказала Ивга.

Клавдий сбавил темп, позволяя маячащему впереди светофору сменить красный свет на зеленый. Прибавил газу, проскочил на желтый, и еще раз проскочил; оперный театр открылся весь, сразу – массивное здание в лжеклассическом стиле, цвета слоновой кости, с медным гербом города на величественном фасаде и кучкой людей перед главным входом. До начале вечернего спектакля еще час…

Клавдий удержался от соблазна бросить «граф» прямо на пешеходную площадь перед театром, туда, где появление чего-либо на четырех колесах было бы громом среди ясного неба; не стоит раньше времени поднимать шум. Кажется, шума и без того не удастся избежать.

Клавдий встал у бровки, прямо под знаком «стоянка запрещена», и заглушил мотор; его машину уже заметили. Даже если бы зеленый «граф» прокрался на стоянку у служебного входа – заметили бы все равно; а так у него, по крайней мере, есть преимущество внезапности…