Дана Арнаутова - Год некроманта. Ворон и ветвь

— Самую малость.

Теперь улыбка нелюдя была… совсем иной. Мягкой. Сияющей. Требующей улыбнуться в ответ и понять, что вот оно — счастье. Счастье, когда тебе улыбаются — так. Сглотнув, Домициан попытался отвести глаза, но получалось плохо: хотелось смотреть и смотреть, и лишь ползущий по позвоночнику холод ужаса подсказывал, что здесь что-то не то. Но какое дело гадюке до предчувствий мыши? Ей это нисколько не мешает…

— Вы получите свое бессмертие, — продолжал улыбаться нелюдь. — Не тревожьтесь. И я не попрошу плату раньше, чем вы проверите работу. Может быть, пройдет время. Может быть, это будут годы. Но рано или поздно я ее попрошу — и лучше вам расплатиться по счетам.

— Я понимаю, — беспомощно отозвался Домициан.

— Вот и хорошо, — одобрительно сказал нелюдь. — Вам действительно не нужно делать этого сегодня. Подумайте хорошо, епископ. Вечность… Это, знаете ли, навсегда.

Он снова улыбнулся — словно за веревочку дернул марионетку — и Домициан не смог не улыбнуться в ответ.

— Как? Как это работает… — прошептал он, складывая пальцы в знак Света — полегчало мгновенно, он даже смог оторваться от спинки кресла, подавшись навстречу проклятому фэйри, и улыбаться больше не тянуло.

— Просто приложите к груди напротив сердца, — равнодушно пожал плечами тот, словно не замечая усилий Домициана. — Как только камень коснется кожи, он проникнет внутрь и останется с вами. Невидимый, скрытый в вашей плоти. Оправу потом можете выкинуть, переплавить, оставить на память… Да хоть в церковь пожертвуйте — решительно все равно. И да, будет больно. Когда станете надевать — и потом тоже. От боли Щит не спасает. Но я не думаю, что вам часто бывает больно.

Последние слова он проговорил с некоторым мечтательным сожалением, глядя на Домициана все с тем же мягким прищуром и бесконечной уверенностью… в чем? Потом медленно, словно лениво, шевельнул рукой. Мелькнуло в воздухе, и шкатулка упала на колени Домициану, даже сквозь плотную котту больно ударив острым краем. Боль отрезвила и, поморщившись, Домициан понял, что вполне способен владеть телом. Он протянул руку, взял чуть шершавое дерево, покрутил коробочку в руках. С некоторым трудом открыл плотную крышку. На дереве, без всякой подушечки или крепления, лежал темный камень в просто сделанной золотой оправе. Матовая поверхность без внутреннего сияния или благородного блеска, небрежная шлифовка, тонкие лапки оправы. Камень Домициану был незнаком, но дорогим или редким не выглядел.

— И все? — спросил Домициан растерянно, касаясь пальцем гладкой поверхности — та оказалась теплой и отозвалась странной дрожью.

— А вы чего ждали? — весело удивился фэйри. — Раскатов грома, посланцев от Света и Тьмы с поздравлениями?

Он откровенно богохульствовал, но Домициан понимал, что иного нечего и ждать от нелюдя.

— Полагаю, все нужное сказано, — внезапно посерьезнев, сказал фэйри.

И, не прощаясь, соскочил за окно.

Домициан прикрыл глаза, чувствуя, как в пальцах тихонько бьется теплое, живое. И не сразу понял, что камень трепещет в ритме его собственного сердца. А поняв, вслушался. И вправду, где-то в глубине ритма таился едва уловимый порок, будто иноходец сбоил на рыси или неопытный барабанщик не мог удержать такт. Домициан зябко повел плечами, вспоминая слова нелюдя о той, кто всегда стоит за спиной. И не смог удержаться — обернулся, холодея от мгновенного ужаса. Разумеется, никого там не оказалось. В окно веяло холодом, серп луны окончательно заволокло тучами. Стамасс спал, только где-то вдали слышался заунывный крик ночной стражи, оповещающей, что добрые люди могут спать спокойно.

Домициан крепче сжал в ладони камень. Тянуло надеть его немедленно. И с той же силой хотелось размахнуться — и забросить далеко-далеко в открытое окно. Или лучше под молот — надежнее. Но показалось, что из-под молота вместо осколков брызнет горячая кровь — его кровь — и Домициана передернуло. Где можно оставить такое сокровище, не боясь, что кто-то увидит и украдет? Он несколько мгновений лихорадочно прикидывал, потом, вскочив, вытащил из сундука в углу деревянный короб со знаками прелатского достоинства. Покопавшись, выбрал бархатную ладанку, вытряхнул из нее смесь душистых трав и вложил в мягкую теплоту бархата горячее каменное сердце. Разогнул пальцами колечко, закрепил на цепочке рядом с золотой стрелой, освященной самим Престолом, и снова согнул кольцо, радуясь, что получается это с усилием — значит, надежно, не разогнется.

Уже подхватив лампаду и выходя, с порога оглянулся в кабинет. Сундук зиял беспомощно распахнутой пастью — и Домициан суетливо бросился к нему, быстро убрал рассыпанную траву, закрыл короб. Спохватившись, открыл снова и бросил в него шкатулку от Щита. Ничего, в этот короб служки не полезут, да и что странного в маленькой деревянной шкатулке? Или в ладанке с душистыми травами? Ничего. Совершенно ничего…

В спальне, снимая котту и кидая ее на то же кресло, Домициан почувствовал, что его трясет крупной неостановимой дрожью, и ночная сырость, которой пропиталась одежда и волосы, ни при чем. Лежа на спине и сжимая бархатный кругляшок во вспотевшей ладони, он начал вполголоса повторять слова молитвы, но то чувство, что хоть и не каждый раз, но все же часто посещало его — то внутреннее тепло, и благоговение, и радость, как будто встретил после долгой разлуки любимого и любящего, глубоко чтимого отца — это детское чувство, бережно хранимое Домицианом все годы, не отзывалось. Ночь была мертва, и рассвет — он чувствовал — вряд ли обрадует его. И содрогнувшись, Домициан, архиепископ всея Арморики, впервые подумал, что три услуги проклятому фейри — это еще не самая дорогая цена за то, что он купил семью годами ожидания, выплаченного золота и грешных молитв. Но, может быть, все еще обойдется? Щит у него, он даст бессмертие, которое Домициан сумеет обратить на пользу церкви, так что Свет, все видящий и читающий в сердцах, непременно его простит. А холод в душе… Что ж, перед рассветом всегда темнее. Его же, Домициана, рассвет, будет дивен и сменится долгим полднем. А вечера и ночи теперь не будет никогда.

Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар, монастырь святого Матилина, двадцать первое число месяца ундецимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного

Никогда Женевьева, бывавшая в аббатстве и раньше, не подумала бы, что здесь есть такое помещение. Подвальная комната с низкими потолками и покрытыми сажей от факелов стенами пугала до дрожи. Как-то сразу было понятно, что ни один звук отсюда не донесется наверх, даже если сорвать голос в пронзительном крике. И люди, сидящие за узким длинным столом у дальней стены, даже не изменятся в лице, если она обернется и заколотит в тяжелое дерево двери кулаками, моля выпустить наверх, к солнцу и воздуху, или даже холодному осеннему дождю.