Николай Басов - Игра магий

— Налей-ка мне, протрезветь хочется.

— Ты, Нашка, уже никогда не протрезвеешь, — прогудел Сапог.

Вблизи он был еще отвратительней, чем издалека. В роду у него были и орки, и гоблины, может быть, кое-кто из породы карликов и, пожалуй, что даже кто-то от эльфов у него числился в предках, потому что уши у него были едва ли не по-волчьи высоко поставлены над головой и торчали острыми, чуть мохнатыми кончиками. Да и пасть у него была немного волчьей, особенно когда, оглядывая заведение, своим оскалом Сапог демонстрировал фальшивое радушие.

— Сапог, ты же понимаешь, что должен налить, — пробормотала Нашка, хотя уже не слишком уверенно.

— Метательница, ты, — Сапог чуть помялся, — парень вполне свойский. Но ведь вчера вас было почти две дюжины… самых разных. И все разбежались, никто не заплатил. Так что весь долг за пропитое и съеденное — на тебе будет. Да ты и заказывала — разошлась в веселье поболе обычного.

Нашка подняла голову, пытаясь снизу, из-за прилавка, который доходил ей почти до плеч, уловить настроение Сапога поточнее.

— Дурака валяешь? Там же были какие-то пришлые из богатеньких. Из верхнего города… Они рассыпали серебро горстями, я видела.

— Рассыпать-то — рассыпали, да не в мой кошель, — отрезал Сапог. — Вы же потом играть надумали, кости потребовали… — Он хмыкнул. — Будто в таком состоянии хоть кто-то считать их смог бы… Так что, Нашка, не спорь, а готовь монеты, иначе в кредите откажу, пока не заплатишь.

Нашка призадумалась, кредит — это серьезно. Долги, конечно, мало ее волновали, она вообще туго соображала, откуда берутся деньги, как они возникают в кошельке и почему они играют такую значимую роль в жизни почти всех окружающих, разве что кроме тех случаев, когда за них следовало покупать еду и выпивку.

Но к угрозе Сапога следовало отнестись внимательно. В других-то тавернах города ей уже давно ничего не давали, а если настаивала, грозились пожаловаться стражникам. В общем-то это было не страшно, но выходило вот что — Сапог со своим трактиром оставался последней крепостью, ее главным местом кормления и выпивона, разумеется.

Она порылась в своем кожаном мешке на поясе, почему-то вдруг решила, что там может заваляться пара сестерциев… Но ничего там не было, конечно, кроме чешуек окалины от железа. Осталась, вероятно, после того, как она последний раз ходила в оружейную слободу, где иногда подрабатывала тем, что точила ножи, кинжалы и мечи. Кажется, это был ее последний заработок, который у нее еще оставался. Там ее даже уважали за умение сделать клинок таким, каким он ни у кого другого не мог получиться.

— Я отдам, — глухо объявила она.

Делая вид, что она все еще ищет деньги, внезапно спохватившись, она обшарила себя чуть более тщательно — нож был на поясе, это уже было хорошо, три сурикена, которые она не забывала постоянно подтачивать и припрятывать в потайном кармашке под левой рукой, тоже были здесь. Два плоских метательных ножа, которые она держала с внутренней стороны левого сапожка, сухо звякнули, когда Нашка их проверила небрежным движением колена. А вот тонкого кинжальчика с игрушечной, как казалось, рукоятью, клиночка, которым можно было только колоть и которым нужно было знать — куда колоть, почему-то не было. Она еще разок проверилась, кинжальчика-спицы ей было жаль… Нет, все в порядке, вот он. Оказывается, в пьяном-то состоянии она его перепрятала из кожаных, подшитых к спине ножен, ничем не отличающихся от складок свободной куртки, в нарочито грубо и толсто сделанный шов под правым рукавом, так что достать его можно было, не уводя руку за спину, в любой момент… Может, она хотела кого-то прирезать?

— Я вчера тут никого не?… — спросила она для верности.

— Так бы я тебе и дал драки еще тут устраивать, да с богатенькими… — пробурчал Сапог, отвернувшись, будто и не наблюдал за ней. Но ведь наблюдал, Нашка знала это точно. Он повернулся к ней, протирая сложный, красивый, мутновато-прозрачный стеклянный стакан. Из таких любили пить богатеи из верхнего города. — Слушай, Наш, неужто ты уже все спустила?… Ты же живешь у нас-то в Крюве, поди, лишь чуть дольше трех-четырех месяцев.

— И что?

— А то, что все же имущество того бродячего цирка, с которым вы тогда к нам прибыли, тебе же отписали, как последней, кто в живых оставался. И повозок было три, и волы, и даже, говорят, конь.

— Нет, коня почему-то забрали, когда мне в магистратуре вольную написали, — припомнила Нашка. — А вот волов, повозки… Их купил какой-то заезжий старик, сказал, что звери — выносливые, повозки — крепкие, и дал он мне… — Она наморщилась. — Не помню, сколько-то он мне дал, золотом даже. Вот только что было потом — не помню.

— А потом ты пустилась в загул, девонька, — почти добродушно промурлыкал Сапог. — Такой, какого и наши из верхнего города давно не устраивали.

— Я хотела, чтобы гладиаторы, которые еще у вас тут остались, на меня в обиде не были.

— А им-то что, — пожал плечами трактирщик. — Ну порезала ты их немного, но ведь все видели — дралась честно, без обмана.

Обман-то как раз был, потому что их приглашали для потешного боя, а вот когда они вышли, выяснилось, что их собираются убивать… Нашка теперь плохо понимала, зачем именно среди гладиаторов стала выяснять, почему так получилось? Как будто они могли ей что-то откровенно рассказать.

Но она действительно провела с выучениками местного ланисты пару отчаянно веселых месяцев… Даже с самим ланистой познакомилась, он оказался суховатым, жестким, как и все деятели его породы и ремесла, но в целом — не злым. Его и самого обманули, ничего не сказав про шутовской спектакль, а наоборот, наказали, чтобы он выпустил на арену только самых толковых бойцов, потому что бродячие жонглеры, среди прочего, представлялись отчаянными громилами, почти разбойниками… Он чувствовал какое-то несовпадение того, что ему говорили, с тем, что он видел, чувствовал же… Но перечить заказу — не посмел. Понял, что дело обстоит совсем не так, лишь когда увидел их — бродячую труппу комедиантов — уже на арене. И когда пролилась первая кровь…

Почему-то Нашка ему поверила. Сама не очень это понимала, ведь он был почти прямым убийцей ее друзей и едва ли не семьи, но вот — поверила. Слишком уж он, ланиста, прозванный в городе Черепом за большую татуировку на груди и за то, должно быть, что старательно выбривал голову до блеска, оказался простым и прямолинейным. Ну не было в нем заметной хитрости — вот Нашка и поверила. И простила.

— Сейчас у меня нет ничего, — проговорила она, все еще вспоминая то, что было тогда, в прошлом. — Но я отдам.