Терри Донован - Повесть Вендийских Гор

Царь поднялся с колен, отбросил нож и переступая через трупы наложниц и прекрасных храмовых дев, умерших со счастливыми улыбками на устах, пошел к выходу из дворца. Шаги царя блуждали среди стен и никак не могли найти себе покоя. Воледир вошел в тронный зал, заметив свое искаженное отражение в огромном гонге оповещения о приходе царя. Чернокожий раб лежал рядом с ним, сжимая деревянный молот в руках. На этот раз он забыл ударить в гонг, и Воледир нахмурился. Но придворный палач тоже забыл о своих обязанностях. Он лежал возле трона и глаза его смотрели на пустое сидение. Смотрели с преданностью, но никого не видели.

«Я здесь!» — хотел вскричать Воледир, но язык и губы тоже больше не повиновались ему и из горла вырвался лишь слабый хрип.

Дверь из зала была распахнута настежь. Золотые накладки на ней горели ярким пламенем. Яростный свет солнца плясал на золоте, словно обезумевшая танцовщица в красном. Воледир поднял деревянный молот и ударил в гонг. Забытый звук расплылся по дворцу.

Снаружи загалдели вороны. Под полом послышался громкий крысиный писк. Царь бросил молот на труп вестника. Крысы и воронье — вот кто теперь приветствует царя, вот кто теперь единственные его подданные.

Воледир вышел и спустился по лестнице в судейский двор, обагренный кровью солдат и горожан, пожелавших в недобрый час увидеть своего царя. Лица трупов были искажены злобой. Глаза выедены черными птицами, поднявшимися с мертвецов при виде царя. Крылья замелькали в затуманенном красном воздухе.

Двор замыкался огромными воротами, которые открывались один раз в месяц для приема обиженных, жаждущих царского суда. Сквозь них входили с печальными лицами, а выходили с радостью, если выходили вообще, избегая царского гнева. Воледир славился своей справедливостью и строгостью. Теперь настало время последнего суда. Справедливого суда для самого Воледира. Левая створка дворцовых ворот висела всего на двух из десяти железных петель и была погнута.

Улица встретила царя настороженным взглядом ослепших окон. Под крышами еще кое-где шелестели праздничные флаги с лапами белого тигра. Скрипели вывески таверн. Пахло перебродившей брагой. Некому теперь было снимать пену и некому пить. Приближаясь к площади Согласия царь Воледир услышал странные звуки. Сердце его забилось как пойманная в силки птица.

Сквозь расползающийся в сознании красный туман, царь ступил на площадь и ужас холодными змеями обвил его грудь.

Словно рассыпавшееся ожерелье лежали на площади человеческие черепа. Между ними бродили жирные крысы, задевая черепа боками и хвостами. Стоял непрерывный сухой треск сталкивающихся костей.

Слезы полились из глаз Воледира. Он снова опустился на колени, словно просил у своего народа прощения. С немой мольбой он протянул руки к безжалостному солнцу.

Гулкие удары во внешние городские ворота заставили царя вздрогнуть всем телом. Он решительно встал, наконец, впервые за долгие дни одиночества, обретя конкретную цель. Крысы с писком разбегались из-под его ног.

Две башни Облачной Обители маячили над крышами, словно два указующих перста. Воледир не спускал с них глаз. Он покинул площадь по улице Отрады Царей, не глядя по сторонам, миновал квартал с красными фонарями, прошел по Кровавой и вошел в один из больших домов на улице Бычьих Кож. Здесь находился тайный механизм, запирающий город.

Душераздирающий скрип заполнил улицу Бычьих Кож. Малые внешние ворота Облачной Обители раскрылись. В город Хорто вступили три человека — черноволосый северный варвар, седой высокий кешанец и старик маленького роста.

Царь Воледир вышел из дома и остановился, глядя на приближающихся гостей. Они словно бы не замечали величественной фигуры царя. С каждым их шагом, сила уходила из Воледира. Холод охватывал его члены один за другим. Холод из глубин преисподней. Дойдя до груди, холод стальными тисками сжал бьющееся сердце царя. Сердце толкнуло кровь в последний раз и остановилось.

44

Таверна на улице Бычьих Кож была пуста, если не считать за посетителей полсотни трупов — мужчин, женщин, детей — заполнивших два этажа и подвал. Дети в основном находились в подвале, где их пытались спрятать и защитить. Мертвые тела плавали в разлившемся из разбитых бочек красном вине, смешавшемся с кровью. На лестнице, ведущей в подвал из кухни, лежала девушка с обнажившейся грудью. Она была красива. Ее длинные черные волосы разметались по ступенькам, а открытые глаза смотрели в потолок. Тонкий нож с золотой рукоятью торчал из ее шеи. Туфелька с левой ноги слетела и плавала теперь в вине, словно заблудившаяся среди скал утлая рыбацкая лодка.

Над девушкой, в наполовину открытой двери, головой вниз лежал огромный человек в богато украшенных доспехах. Он был без шлема. На волосах запеклась кровь. В правой руке он все еще сжимал меч, острый с одной стороны и зазубренный как пила с другой.

Большая крыса высунулась в дверь, прошмыгнула вдоль тела человека и принялась обследовать его лицо. Она ткнулась мордой в нос человека. Веки его вдруг затрепетали, он застонал и открыл глаза, прятавшиеся в темных провалах под далеко выдающимися вперед надбровными дугами. На щеке его вился лиловый шрам. Сквозь закрытое узорной деревянной решеткой окно он увидел солнце между двух башен Облачной Обители.

Глупая крыса подобралась к его уху и встала на задние лапы, чтобы попробовать человека на вкус. Он быстро протянул руку, схватил животное за хвост и поднял в воздух. Крыса громко пищала и сучила лапками, не в силах избавиться от позорного плена.

— Ты разбудила меня, — сказал человек, — и за это я дарю тебе жизнь. — Он встал и швырнул крысу в глубь подвала. — Распоряжайся ей по собственному усмотрению.

Животное не сумело сохранить подаренную жизнь и захлебнулось в крови с вином. Утянув с собой туфельку с золотой застежкой.

Воин встал, дотронулся до своей головы и застонал. Пальцы его нащупали дыру, уходящую вглубь. Череп был проломлен. Воин повернулся и пошатываясь поднялся до верха лестницы, раскрыв дверь полностью. Кухня представляла собой не менее печальное зрелище, чем подвал. Отличие было только в том, что здесь основную массу трупов составляли женщины. Правда, среди них не было ни одной, которая по красоте могла бы сравниться с той, что лежала внизу на лестнице.

Плита остыла, но верхняя половина повара все еще остро пахла жареным мясом. Руки повара сжимали не половник, как ему по ранжиру полагалось, а тонкий обоюдоострый нож. С дальнего конца плиты находилась его нижняя половина, внутренности распростерлись по полу, словно на бойне.