Марк Хелприн - Зимняя сказка

– Чем же?

– Своими эмоциями и чувствами. Их тела и их чувства имеют такую же определенность, как и микроскопические детали разных времен года или крошечные детали жизни огромного города. При всей своей видимой хаотичности они являются частью единого плана. Вы об этом не думали?

– Этот план кажется мне несправедливым.

– Кто сказал, – внезапно взорвался Айзек Пени, – что мы, люди, можем отличить справедливость от несправедливости?! Почему вы считаете справедливым то, что вам представляется таковым? Вам не кажется, что последствия и смысл определенных событий станут понятными только через много лет, через поколение, через десять поколений или, быть может, только перед самым концом человечества? Вы говорите совершенно здравые вещи, но при чем же здесь справедливость? Никто не сможет осознать ее, пока она не явит себя во всей своей славе. То, о чем я говорю, превосходит наше разумение, и тем не менее… Ни один хореограф, архитектор, инженер или живописец не мог бы измыслить столь грандиозного и столь тонкого плана. Каждое действие, каждая сцена занимают в нем свое место. Чем меньше у тебя сил, тем ближе ты к тому, что пронизывает собою все предметы этого мира, терпеливо подготавливая их к приходу будущего, которое будет ознаменовано не тем, что называем справедливостью мы с вами, но чем-то неизмеримо большим – чудесными связями, которых мы не можем себе представить, немыслимыми, страшными в своем величии картинами или, если хотите, наступлением золотого века, который явится не воплощением наших желаний, но голой истиной, на которой зиждется все, что было, есть и будет. Да, Питер Лейк, в мире существует справедливость, но она сокрыта от нас. Мы силимся отстаивать ее, не понимая, в чем именно она состоит. Впрочем, это не имеет особого значения, ибо искры справедливости вели нас от эпохи к эпохе подобно таинственным двигателям, энергия которых, передаваемая по незримым линиям, помогает людям совладать со тьмой.

– Право, не знаю, – смутился Питер Лейк. – Я думал только о Беверли. Честно говоря, я не слишком-то верю в золотой век, о котором вы говорите и которого, как я понимаю, мы никогда не увидим. Беверли-то здесь при чем?

Айзек Пени поднялся со своего кресла и направился к двери. Прежде чем покинуть кабинет, он вновь посмотрел на Питера Лейка, который неожиданно почувствовал себя страшно одиноким. От старого Айзека Пенна повеяло таким холодом, словно за ним стояли тысячи древних духов. В его глазах сверкнул огонь. Они превратились в огненные туннели, что вели в сокровенные глуби души, готовой в любую минуту покинуть этот мир.

– Неужели вы до сих пор не поняли того, что Беверли видит этот золотой век – не тот, который был или который будет, но тот, который существует уже сейчас? Я старый человек, но я никогда не видел ничего подобного. А она видит, вы можете себе это представить? Видит! Вы бы знали, как тяжело у меня от этого на сердце…

Рождественским утром дети, изнывавшие от нетерпения, наконец-таки получили свои подарки. Однако самым заметным событием этого утра стал первый в жизни подарок, сделанный Уиллой отцу. Она раздумывала над ним полтора дня, после чего Питер Лейк отправился за ним в городок Кохирайс, находившийся на противоположном берегу озера. Айзек Пени открывал свой подарок последним. В большой картонной коробке с дырочками он обнаружил белого кролика, к шее которого была привязана маленькая карточка с надписью: «От Уиллы».

В тот же день Беверли и Питер Лейк решили проехаться на санях и взяли с собой с полдюжины ребятишек: Уиллу, Джека, Гарри, прибывшую накануне Джейми Абсонорд (которая до сих пор оставалась неравнодушной к Джеку, хотя и старалась лишний раз не смотреть в его сторону), двух детей из семейства Геймли и Сару Шинглз, пухлую и своенравную девочку из Кохирайса, сочетавшую в себе резкость янки, неспешность индейцев, задумчивость англичан и импульсивность голландцев. Коренастые, привычные к морозам Геймли и юная Сара разместились на заднем сиденье саней, образовав весьма живописную группу, похожую на набор баварских резных фигурок.

Поскольку вся поверхность озера была покрыта плотным настом, Атанзор мог скакать вволю. Стоило Питеру Лейку немного ослабить вожжи, как тот помчался вдоль озера, постепенно набирая скорость. Седоки принялись кутаться в свои одежды, стараясь спрятаться от ледяного ветра. Конь несся уже с такой скоростью, что за ним не угнались бы и самые лучшие скакуны на свете. Они легко оставили позади ехавший в том же направлении буер, который тут же исчез из виду. Атанзор вскинул голову и заржал. Сани оторвались от покрытой льдом поверхности озера и полетели по воздуху, время от времени на мгновение касаясь снега, который под раскаленными полозьями с шипением испарялся. Детей это нисколько не испугало. Они неслись точно на запад, туда, где садилось солнце, которое вдруг замерло на месте и стало медленно подниматься верх.

– Господи, – изумленно пробормотал Питер Лейк, – солнце встает на западе!

Его никто не услышал – они неслись с такой скоростью, что воздух ревел подобно сирене. Берега озера слились в сплошные белые полосы, похожие на залитые эмалью края фарфоровой вазы. Тут притихли все, даже видавшие виды Геймли. Атанзор стал замедлять шаг. Теперь они уже не летели, но скользили по льду, ветер заметно стих, солнце вновь стало опускаться к горизонту, и берега озера обрели свой привычный вид. Когда Атанзор перешел на обычный шаг, Питер Лейк направил его к огонькам ближайшего селения.

Ирокезы, жившие в этом затерянном среди бескрайних северных просторов стойбище, судя по всему, и поныне поджидали Пьера де ла Транша. Деревушка, над которой поднимались недвижные струйки дыма, тонула в снегу, что делало ее похожей на творение выживших из ума архитекторов, загнавших людей в норы. Впрочем, перед таверной, стоявшей перед холмом, защищавшим ее от ветра, снега было сравнительно немного. Именно туда Питер Лейк и направил сани.

Атанзор подъехал к зданию таверны и, повернув голову, вопросительно посмотрел на Питера Лейка. Беверли наотрез отказалась покидать сани, сказав, что Питер Лейк и дети могут попить горячий коктейль и без нее. Питер Лейк запротестовал. Она должна пойти вместе со всеми. Почему она этого не хочет? Он приглашает ее не в танцзал, танцевать они не будут, на ней не будет бального платья, и пробудут они там минут пятнадцать, не больше.

– Нет, – отрезала Беверли. – Мне и так жарко.

Он коснулся рукой сначала ее щеки, затем лба, но не заметил ничего необычного.

– Беверли, пожалуйста, скажи мне, почему ты не хочешь пойти с нами?

– Я уже сказала, – стояла на своем Беверли. – Мне жарко.