Вадим Проскурин - Повесть о райской жизни

Я непроизвольно поежился. Головастик бросила на меня быстрый взгляд и сказала:

— Я не могла его бросить.

— Могла, — возразил Четырехглазый. — Но не захотела. Что ж, это твое право и твой выбор. Но почему ты не пообещала Бомжу что-нибудь менее значимое?

— Он бы не согласился на менее значимое!

— И это говорит мать лжи, — улыбнулся Четырехглазый. — Ни за что не поверю, что ты не могла так сформулировать условия сделки, чтобы запутать Бомжа и втюхать ему пустышку.

— Я так и сделала, — заявила Головастик. — Он подразумевал гораздо большее.

— А ты должна была дать ему гораздо меньшее, — заявил Четырехглазый. — А раз уж дала то, что нельзя давать — потом надо было принять меры.

— Какие меры? — настороженно спросила Головастик. — Убить его, что ли?

Четырехглазый пожал плечами.

— Может, и убить, — сказал он. — Тебе виднее. Но раз ты дала такую силу тому, кто наверняка направит ее во вред, ты обязана была принять меры. Если не убить, так хотя бы следить за каждым его шагом.

— Как можно за ним следить? — удивилась Головастик. — Любой из нас, если захочется скрыться от наблюдения товарищей…

Четырехглазый покровительственно улыбнулся.

— Ну-ну, — сказал он. — Если тебе что-то не по силам, это еще не значит, что оно не по силам никому. Установить слежку за богом вполне возможно.

— Ты знаешь, где сейчас Бомж?! — воскликнула Головастик.

— Знаю, — подтвердил Четырехглазый. — Я всегда знаю, где находится каждый из вас. Кто-то должен это знать. Кто-то должен нести ответственность за свору престарелых оболтусов, вообразивших себя всемогущими. Иначе вы бы давно уже разнесли планету на куски.

— Где Бомж? — спросила Головастик.

— Это сейчас несущественно, — отмахнулся Четырехглазый. — Гораздо важнее другое — где сейчас Люцифер.

— И где же он? — спросила Головастик.

Чем дальше, тем более растерянной она выглядела.

— А это мы скоро узнаем, — сказал Четырехглазый. — Вы готовы к приключениям?

— К каким приключениям? — переспросил я.

— Сейчас узнаете, — улыбнулся Четырехглазый. — Поехали.

21

Мы стояли посреди большой поляны, заросшей ослепительно яркими алыми цветами, то ли розами, то ли маками. Было очень жарко и душно. Слева от нас, метрах в пятнадцати-двадцати, валялась на боку крупная львица, трое молодых львят увлеченно терзали ее соски. Рядом лежали еще две львицы поменьше, при виде нас они настороженно подняли головы, но тут же успокоились и снова завалились в траву. Пели цикады. Повсюду порхали крупные бабочки и мелкие птички.

— Это тоже рай? — спросил я.

— Рай, — кивнула Головастик. — Только тропический. В соответствии со вкусами нашего четырехглазого друга.

Четырехглазый тем временем уже целеустремленно шагал непонятно куда. Я проследил взглядом направление его движения, продолжил линию и заметил какое-то шевеление в высокой траве.

— Кажется, нам туда, — сказал я и указал пальцем в нужную сторону.

Головастик посмотрела в указанном направлении и хихикнула.

— Я его люблю, — сказала она. — Пойдем, сейчас увидишь мастер-класс.

— Какой еще мастер-класс? — не понял я. — Ты о чем?

— Сейчас увидишь, — повторила Головастик и снова хихикнула.

Через минуту стало ясно, почему шевелится трава. Я почувствовал, что краснею. Нет, я ничего не имею против хорошей групповухи, но должна же быть среди участников хоть одна женщина!

Четырехглазый некоторое время задумчиво созерцал эту картину, а затем крикнул:

— Черный! — и добавил, уже тише: — Вылезай, подлый трус.

Ритмично шевелящаяся куча смуглых тел сбилась с ритма, задергалась и распалась, выпростав из своего нутра молодого мужчину, еще более смуглого, чем остальные участники групповухи. Если считать, что большинство участников мероприятия — индусы, то этот… помесь индуса с негром, что ли?

Мужчина смазливо улыбнулся, обнажив крупные белоснежные зубы. Мне вдруг стало противно. Умом-то я понимаю, что в гомосексуализме нет ничего особенно гадкого, но инстинктивное предубеждение все равно остается.

— Решил поменять ориентацию, Черный? — спросил Четырехглазый.

Улыбка Черного выросла почти до ушей.

— Нельзя поменять то, чего нет, — ответил он. — Ты ведь знаешь, у меня никогда не было определенных предпочтений. Я люблю весь мир. Бог — это любовь, правда, Головастик?

Головастик хихикнула. Четырехглазый нахмурился.

— Иногда твоя любовь принимает извращенные формы, — сказал он.

Черный рассмеялся.

— В природе нет извращений, — заявил он. — Извращения бывают только в извращенных мозгах.

— Можешь считать мои мозги извращенными, — сказал Четырехглазый. — Скажи мне, Черный, правда ли, что тебе надоел твой имидж? Ты действительно захотел сменить маску? Мне не показалось?

Улыбка Черного мгновенно угасла.

— Да, захотел, — отрывисто произнес он. — Ну и что? Когда Бомж менял образ, ты ему не препятствовал. И Головастику тоже не препятствовал, оба раза.

— Ни Бомж, ни Головастик не выходили за границы дозволенного, — сказал Четырехглазый. — А ты вышел.

— А кто определяет границы дозволенного?

Четырехглазый загадочно улыбнулся и ответил:

— Я.

Черный аж вздрогнул от неожиданности.

— Ты?! — переспросил он. — С чего это вдруг?

— Должен же кто-то присматривать за вами, оболтусами, — вздохнул Четырехглазый.

— Почему?! — воскликнул Черный. — Почему ты не хочешь позволить событиям идти своим чередом? Ты больше не веришь в дао?

— Дао не есть бездействие, а нирвана не есть пассивность, — заявил Четырехглазый. — Я тоже часть дао, мои слова и дела тоже направляют путь вселенной. Я всего лишь капля воды в океане мироздания, но иногда одной капли достаточно, чтобы обрушить плотину.

— Так давай ее обрушим!

Четырехглазый досадливо поморщился.

— Ты не дослушал, — сказал он. — Иногда капли воды достаточно, чтобы обрушить плотину. Иногда — чтобы не обрушивать. Я выбираю второе.

— Почему?

— Потому что таково мое понимание правды.

Черный отвернулся. Я не видел его лица, но был уверен, что оно искажено гримасой гнева и, кажется, отчаяния.

— Зачем? — тихо спросил Черный, не поворачиваясь. — Зачем тебе все это? Ты как собака на сене, Четырехглазый, ты имеешь огромную, ни с чем не сравнимую власть и совсем ею не пользуешься.

— Бодливой корове рога не положены, — сказал Четырехглазый.

— А зачем рога небодливой корове? Чтобы гордиться ими и никогда ни в коем случае никого не бодать?