Анатолий Махавкин - За дверью

Спустя десяток дней мы первый раз вышли в люди. Девушка шла рядом со мной и стыдливо прикрывалась веером, глубоко приседая при встрече с местными дворянами, как это принято у них, на островах Архипелага. Лилия холодно приняла приветствие островитянки и презрительно ухмыльнувшись, отвернулась. Со мной она даже разговаривать не стала.

Когда мы вырвались из толпы любопытствующих придворных, к нам подошёл Илья и очень долго рассматривал мою спутницу. Казалось товарищ не пропускает ничего: ни густых тёмных волос, ни чёрных глаз под пушистыми ресницами, ни гибкой изящной фигурки с небольшой грудью. Потом парень перевёл на меня отяжелевший взгляд и с кривой ухмылкой назвал мудаком.

Центральная часть Лисичанска относительно чиста. Во всех отношениях. Прохожих почти нет, а мусор сметён к стенам домов или в узкие переулки. Более или менее оживлённо лишь у Королевского Лиса, где слышен громкий гвалт и полтора десятка подогретых выпивкой приезжих купцов выясняют отношения возле помпезного портала, более подобающего какому-нибудь храму.

Стоит удалиться от центра, переместившись в район Слободки и картина тут же меняется. Груды оледеневшего мусора и нечистот, напоминающие творчество безумного скульптора и множество прохожих, похожих на ожившие чучела. Каждый одет во что горазд, лишь бы жуткий мороз позволил выдержать нужное время. Нужное — для добычи хоть какой-нибудь суммы или просто еды.

Обитатели Слободки злобно косятся на нас, но приблизиться не решаются даже самые отчаянные из бандитов. Сумрачные личности, относительно неплохо одетые, угрюмо следят за нашей группой, а некоторые лениво суют кулак под мышку. Всем известно: Ножик перестал работать с нами уже давным-давно, укрывшись в самом центре подземного лабиринта, раскинувшегося под всем Лисичанском.

Старый разбойник неизлечимо и тяжело болен какой-то лёгочной хворью, поэтому тёплый влажный воздух подземелья — единственное, что позволило ему дотянуть до этого времени. Шпионы Симона утверждают, будто лишь сила воли удерживает бандита на этом свете, точно есть некая цель, вынуждающая его цепляться за жизнь, некая задача, которая поддерживает Ножика вот время жутчайших приступов кашля, выворачивающих его наизнанку.

Однако и здешнее болезненное оживление сходит на нет, когда мы приближаемся к указанному адресу. Улочки становятся узкими, точно щели, а на стенах домов, посеревших от постоянной сырости, проступает ядовитая чёрная плесень. Крошечные окошки, забитые деревом и тряпками угрюмо следят за нами тёмными провалами глаз и такие же, только человеческие недобро провожают нашу группу, когда кто-то из приканальцев торопливо ковыляет мимо, проваливаясь в глубокие сугробы.

— Помнишь, — внезапно говорит Галя, останавливаясь напротив развалин старой церквушки с провалившейся внутрь крышей. Священный орёл слетел с маковки и воткнувшись крылом в снег, наблюдает за нами равнодушным деревянным взглядом, — помнишь, как ты показывал тот фокус с колёсиком? Ну, ты ещё повесил его в воздухе, а внутри был такой прикольный вид с горами и синим озером.

— Может быть, — я осторожничаю, не до конца понимаю, к чему клонит девушка.

— А если взять и залезть туда, внутрь? — в голосе Галины чувствуется воодушевление, — может быть там всё станет по-другому? Лучше, чем здесь.

Странно, только сегодня я сам размышлял над тем же самым. То ли у всех нас головы работаю в унисон, то ли окружающая действительность настолько депрессивна, что вынуждает приходить к одинаковым выводам. Сама идея неплоха, но почему же я помню, как прошлый переход не принёс ничего хорошего? Или мёртвый Лисичанск, заваленный снегом и пропитанный ненавистью — это и есть то, чего мы все заслуживаем?

Оледеневший город и люди, ненавидящие нас.

А если подумать, то и внутри то же самое: лёд и смерть.

— Кто-то плачет, — Оля замирает, прислушиваясь, — там…

— Ну и что? — Галя пожимает плечами, явно не намереваясь отвлекаться на посторонние жалобы, — пошлите уже, быстро прикончим всех этих засранцев, да займёмся чем-нибудь, повеселее.

Теперь и я слышу тонкие всхлипывания, доносящиеся из глубин извилистого переулка, поросшего кольями разнокалиберных сосулек. В глубоком снегу продавлены крошечные отверстия, но даже не глядя на них можно определить: плачет ребёнок. Скорее всего — девочка.

— Пойдём? — в голосе Оли звучит странная мольба.

— Я никуда не пойду! — Галя надувается, — опять станешь заниматься всякими глупостями. Тоже мне — Бледная Леди!

Я внимательно всматриваюсь в осунувшееся лицо Ольги, наполненное непонятным напряжением. Все попытки понять, какую цель преследует самая странная из моих девочек разбиваются вдребезги, вызывая лишь непонятное тянущее чувство внутри. От этого, почему-то, становится не по себе, поэтому я молча киваю. Знаю, то что мы увидим, не доставит никакой радости ни мне, ни моей спутнице, но отказать тоже не могу.

Мы медленно пробираемся между грязных стен, и я вдруг слышу тихую медленную песню, знакомую мне. Оля, шагая чуть впереди, напевает колыбельную и её голос дрожит так, словно вот-вот сорвётся в рыдание. Плач, как ни странно, становится всё тише, точно ребёнок услыхав песенку начал успокаиваться.

Ещё несколько шагов и повернув за поворот, мы видим источник жалобных звуков. Девчушка, лет шести-семи, в одной длинной рубахе, едва ли защищающей крошечное тело от ветра и мороза. В тонких ручках зажат непонятный предмет, напоминающий кусок деревяшки, а коленки прижаты к груди в тщетной попытке спастись от холода.

Я останавливаюсь, пытаясь преодолеть неприятный дискомфорт внутри, а Оля, продолжая напевать колыбельную, идёт вперёд и склоняется над девчушкой, прикрывая её полой шубы. Всё это бессмысленно. Нам некуда деть брошенных детей: даже отданные под страхом смерти в какую-нибудь семью, он через пару дней оказываются на улице. Когда выбор стоит между своей кровиночкой и чужим подкидышем, он вполне очевиден. Люди, живущие в Лисичанске, не более жестоки, чем где-либо. Просто они…Люди.

Ольга что-то говорит. Очень тихо, но эта фраза определённо адресуется мне. Я приближаюсь и тогда девушка, продолжая укрывать брошенного ребёнка, поднимает голову и сквозь пелену ослепительно белых волос я вижу прекрасное лицо, залитое слезами.

— Её зовут Шкода, — повторяет Оля и на мгновение зажмуривается, точно пытается удержать рыдание.

— Кого, девочку? — непонимающе переспрашиваю я.

— Нет, — точно стон вырывается из груди Ольги, — её куклу. Она — это всё, что у неё осталось. Её самая близкая подруга.

Девчушка не плачет, а лишь издаёт слабое поскуливание, будто сбитый колесом кареты щенок. Оля продолжает укутывать её в сою одежду, словно это способно спасти несчастную и рассказывает… Нет, не мне, а просто глядя в пространство, заваленное безжалостно красивым снегом. Её слова — это обвинение всему миру в том, что он именно таков, каков есть.