Карина Дёмина - Серые земли

Вихрь пронесся по покойницкой, хлопнул дверцами шкапа, лизнул изъеденную норами — ячейками стену. И успокоившийся, покорный ведьмацким рукам, сплелся хитровязью тайных знаков.

Похолодало.

В покойницкой и без того не было жарко, но вихрь принес призрачные снежинки, которые заплясали, закружили в круге, оседая на синюшном лице мертвой женщины. И дрогнули веки, отзываясь на чужую волю, чужую силу.

Приоткрылся рот.

И черная жижа хлынула из глотки.

— Твою ж… — Аврелий Яковлевич отступил от края.

Тело плавилось.

Оно оплывало восковою фигурой, растекаясь по камням, затапливая рисованные знаки. И венчики свечей колыхнулись, потревоженные незримою рукой. Не погасли…

И не погаснут.

Хорошие свечи, правильно сделанные.

— Ш — шалишь…

От лужи воняло.

Сточною канавой, водой болотною затхлой, мертвыми колодцами, на дне которых давно истлела заемная луна. Пахло смертью подлою, той, что не отпускает души, но вяжет их к земле путами неисполненных обещаний, утраченных надежд.

— Прочь, — Аврелий Яковлевич вскинул руки. — Уходи…

Белое пламя поднялось над тем, что некогда было человеком. Вспыхнуло ровно, яростно, обдав не жаром, но опаляющим лютым холодом, от которого и борода побелела.

— Я… силой, данною мне… — каждое слово давалось с трудом, каждый вдох раздирал легкие, каждый выдох оседал на губах мелкой кровяной капелью. — Отпускаю душу… Зузанны Вышковец… покойся с миром.

Сомкнулись ладони над головой.

И пламя погасло.

Ведьмак же опустился на пол и головой покачал, облизал губы, поморщился… по — хорошему следовало бы кликнуть кого на подмогу, да только куда потом этого свидетеля девать?

— Ну что, красавица? — Аврелий Яковлевич не знал, сколько времени прошло, пока ему полегчало настолько, чтобы подняться.

Много.

Больше, чем в прежние времена… стареет, значит. Все стареют, даже боги, а ведьмакам до богов далеконько…

— Ты‑то как? Снизойдешь до Старика‑то?

От Зузанны Вышковец осталось черное пятно сажи.

Рисунок Аврелий Яковлевич чертил наново, благо, имелся и мел заговоренный, и мыло, на жиру висельника вареное, дефицит‑то по нынешним, гуманным временам… а слухи ходят, что в разрезе новомодных эуропейских тенденций, смертную казнь и вовсе запретят.

С чем работать тогда?

Самоубийц на всех не хватит…

Рисунок стал ровно, аккуратно, и свечи вспыхнули одновременно. А Нинон, лежавшая до того смирнехонько, аккурат, как полагается приличной покойнице, глаза открыла.

Секунду или две лежала, разглядывая сводчатый потолок.

Усмехнулась кривовато.

Пальцами пошевелила, подняла руки, повертела, разглядывая их, белесые, пухлые… лицо отерла да и села, с трудом.

— Нехороша? — спросила, голову наклонив. И этак, с намеком, простыночку белую, которой Аврелий Яковлевич тело укрыл, с плечика спустила.

— Хороша… была… когда‑то, — почти дипломатично заметил Аврелий Яковлевич.

Покойница фыркнула и простынку приспустила.

— Что, совсем не нравлюсь?

— Извини, — он развел руками. — Но я как‑то больше по живым…

— Ах да… — точно спохватилась она, всплеснула руками, и простынка съехала на пол. — Живые… живые всем нужны… хочешь, песенку спою?

— Скажи лучше, кто тебя так…

— А то сам не знаешь… а ведь не знаешь, — она рассмеялась гортанным хриплым смехом. — И никто не знает… не узнает…

— Тебе не обидно?

— За что мне должно быть обидно?

— За то, что тебя убили…

— Ай, брось, дорогой… золотой ты мой, яхонтовый, — Нинон неловко сползла со стола. — Дай ручку, погадаю… все как есть расскажу про судьбу твою, про зазнобу сердечную, про дорогу дальнюю… дай ручку…

Она протянула собственную, пальцы которой скукожились, точно бумага над огнем. И черными иглами выглядывали из них когти.

— Боишься Нинон?

— Мала ты еще, чтоб тебя боялся.

Она шла, неловко переваливаясь с ноги на ногу, и наспех зашитый живот расползался черною раной. Нинон, спохватившись, что еще немного и кишки выпадут, прижала к животу растопыренную пятерню.

— Не боишься, значит… — вздохнула с притворным огорчением, — тогда позолоти ручку… и Нинон все тебе скажет, как есть, ничего не утаит… о жизни своей да горестной.

Говорила она с переливами, и голос ее, то становился тоненьким щебещущим, то превращался в скрежет, то и вовсе скатывался до шепота. И хотелось шагнуть навстречу, к черте заговоренной, чтобы, не приведите Боги, не упустить и словечка.

— Ишь ты, — восхитился Аврелий Яковлевич, сплюнув под ноги. — Какая ныне нечисть бойкая пошла. Только вылупилась, а уже голову морочит… аль ты у нас и при жизни одаренною была?

— Росла сирота сиротинушка… матушка померла, батюшка продал… как в той песне, знаешь? Ехал из ярмарки ухарь — купец, ухарь — купец, удалой молодец… — завела Нинон, притаптывая на месте. Обвислые груди ее покачивались, но черные глаза неотрывно следили за каждым движением ведьмака. — Продал… продал и не спросил… а тот перепродал… и пошла Нинушка по рукам…

Всхлипнула, уставилась выжидающе.

— Не жаль ее?

— Ее — жаль. Тебя нет.

— Хитрый… ведьмак… вот скажи, ведьмак, отчего в жизни этакая несправедливость? Кому я зла желала… Яшку, говорят, сгубила… а разве ж просила я его люд мордовать? Нет… он и меня бил смертным боем… после каялся, золотишко нес… душегуб, как есть душегуб… меня на каторгу услали… Милосердные наши батюшки, милосердные наши матушки, помогите нам несчастненьким… — заскулила она, ударяя себя кулаком в грудь. — Дай денежку… хоть медень… а медня нет, то хоть былиночку кинь…

— Прекрати, — Аврелий Яковлевич протянул раскрытые ладони к стене, и Нинон покачнулась, но отпрянула, зашипев.

— Дразниш — ш–шь… — меж белых зубов мелькнула черная жила языка. — Смотри… не удержи — ш–шь…

— Говори.

— А не то?

— Я ведь и иначе могу… — он повел рукой, и стена задрожала.

Нинон попятилась, оскалившись.

— Больно будет, — предупредил Аврелий Яковлевич. Она же тряхнула головой, взметнулись космы слипшихся волос, и Нинон заголосила:

— Утром рано крикнет грач и подымется палач. Он в тюрьму к тебе придет и с конвоем поведет… хорошая песня, ведьмачок… там и дальше есть… аккурат про тебя… Там в лесочке ель стоит, и на нем петля висит… На тебя петля висит, ведьмачок… висит да качается, шеи дожидается… и дождется… думаешь, она позабыла? Нет… помнит… и просила передать, что соскучилась, прямо сил нет…

Свечи вспыхнули ярче. И потянулись от огоньков черные нити дыма, к самому потолку, к закопченным сводам его. Загудел генератор.