Клыки Доброй Матери - Олли Бонс
Клонило в сон, но нужно было слушать, не приедет ли кто за ними. Да как ещё уйдут? У дома быков и телег одни ворота. Здесь хорошо прятаться от песчаной бури, и если погонятся злые люди, желая отнять товар, можно укрыться и дать отпор. Но если приедут, встанут у ворот, дом превратится в ловушку. От двоих гадальщик, может, отобьётся, а может, и нет — не зря же он бегает! А если придут кочевники?
Мараму наконец проснулся. Заправив за уши светлые пряди, укрыл голову, расправил ткань. Чёрные волосы упали на плечи.
— Ложись, — велел он, поглядев в маленькое окно. — Успеешь немного поспать.
Нужно было ехать, и Нуру хотела спорить, но поняла, что на это нет сил. Ей показалось, она уснула раньше, чем легла.
А когда проснулась, комната была пуста. Ни Мараму, ни его зверя, ни сумки в углу.
Нуру торопливо скатала циновку, взяла подушку, заспешила прочь из комнаты. Но гадальщика не было во дворе, не было и чёрного быка в стойле.
Она заметила человека, что дал им постель, узнала по кривому носу. Подойдя, Нуру протянула ему вещи.
— Ты был добр к нам, — сказала она, поклонившись. — Да будет Великий Гончар добр и к тебе.
Забрав циновку и подушку, он что-то пробормотал неприветливо и сплюнул. Ещё бы: делился не с ней. Она, женщина, заговорила с мужчиной. Стояла одна, без мужа, без брата — все смотрели косо.
Нуру подошла к колодцу. Не торопясь, напилась, умылась. Ветер обдул лицо, высушил — глаза остались мокрыми.
Она побрела к воротам. Что оставалось ещё? Не просить же кого, чтобы взяли с собой. Не возьмут. Давно ли она корила себя за то, что надеется на других? Давно ли решила, что больше не такова, что отправится в Сердце Земель и отыщет Сафира, поможет ему, если нужно? Ещё недавно, плетя шнурок, гордилась собой: вот новая, сильная Нуру. Но гадальщик уехал — и что она может без него?..
— Эй, сестрёнка! — раздался оклик.
Мараму не уехал, он пас быка в стороне. Нуру пошла к нему, не видя пути, не чуя колючек под ступнями, и слёзы теперь отчего-то лились сильнее, а он — он пошёл навстречу и положил руки на плечи.
— Тебя обидели?
— Ничего! — воскликнула она, освобождаясь. — Я дождалась бы темноты и украла быка. Я и одна бы справилась!
— А, ты думала, я уехал. Что, не боишься, что тебе отрубят руку? И ведьмы, Чёрной Кифо, не побоишься?
— Я узнала другой страх, — сказала Нуру и ударила ладонью по груди. — У сердца свой голос и свой закон. Я не слушала его, жила чужим и не могла понять, отчего порой так тяжело. Страшно поступать не так, как велит сердце, вот что я знаю теперь. Буду его слушать!
— Твоё сердце велит красть?
— Оно велит идти вперёд, если уж решила, идти любой ценой! Когда бежишь по бычьим спинам, уже не остановишься, пока не добежишь до конца, не то затопчут… Да ты надо мной смеёшься!
— Не сердись. Сядем.
И всё-таки гадальщик улыбался.
Опустившись на землю, он достал белую дудочку, обмотанную ремешками, украшенную цветными бусинами, и покачал в пальцах.
— Там, где я жил, — сказал Мараму, — растут живые деревья. Говорят, они все были людьми.
— Не может быть! — воскликнула Нуру, садясь рядом. — Продолжай.
— Я любил одно, у берега, у реки. Когда я сидел, то слышал, как оно поёт. Раньше все это слышали, но дерево замолчало, когда ушёл мой дед.
— Умер?
— Ушёл.
— Куда?
— Кто знает, куда. Он любил мою бабку, а она его, и то была любовь сильнее жизни. Должно быть, и сильнее смерти. У них было место недалеко от реки, туда они ходили по утрам. Однажды ушли и не вернулись.
— Утонули?
Гадальщик покачал головой.
— Ушли, — задумчиво сказал он. — Там стоит лавка, её сделал дед. По утрам, если был туман, я видел издалека, как они сидят, плечо к плечу, голова к голове. Подходил ближе — их нет. Больше никто не видел. Я знаю, они ушли, но всегда вместе. Если вернутся в этот мир, опять будут вместе. Я младший сын младшей дочери, знал их мало. Мне жаль.
— Я и вовсе не помню своих, — сказала Нуру. — Знаю только, что они растили скарп. Отец взял мою мать в жёны, и все были рады: два поля соединили в одно. Так ты сделал дудочку из живого дерева? Оно кричало, когда ты резал?
— Ветка пошла в руки сама. Мне никто не поверил. Меня наказали тогда — наказали впервые, а ветку закопали, но я её нашёл. Сам сделал дудочку, и она заговорила со мной.
— Как — заговорила?
— Стала показывать то, чего я не мог знать. Только не даром. Ты говоришь, нужно слушать сердце. Это — моё сердце. Если вижу зло и молчу о нём, плохо. Если говорю, тоже плохо. Вот, я здесь, ушёл за море. Там хотели, чтобы я замолчал — так хотели, что идут по моим следам. Плохо знать лишнее. Плохо говорить лишнее. Плохо молчать.
Мараму усмехнулся, глядя на дудочку. Ветер подул. Опускалась прохлада, тускнела печь. Бык отходил всё дальше, мягкими губами собирая с кустарников листья, щипая траву, и шуршал пакари, прыгая спиной вперёд. Он прижимал к груди листву и обломки сухих ветвей, всё, что годилось на гнездо.
— Зачем тебе в Сердце Земель? — спросила Нуру. — Думаешь, спрячешься там?
— Разве от сердца убежишь за море? Я привык слушать и спросил у дудочки, но увидел не то, о чём спросил. Я видел дом, где над переходами нет потолков, только белые столбы с золотыми узорами. Я видел, как по ступеням сошёл человек, и все склонились перед ним. Он встал на колено и взял с песка дитя, и внёс в дом — и дом обрушился. Я не понял, что видел, но мне подсказали: это Дом Песка и Золота. Мне нужно туда. Я медлил. Может, теперь поздно.
— Туда, и что ты сделаешь там?
— Расскажу, что видел. Может, послушают, может, нет. Я должен, вот и всё, что знаю. Тоже бегу по бычьим спинам.
— Над тобой посмеются! Какое ещё дитя, как это понимать? И за такое тебя хотят убить? — недоверчиво спросила Нуру.
Мараму пожал плечами.
— Что-то я вижу лучше, — сказал он. — Чему-то нужно искать объяснение. Я не был в этих землях, не всё понимаю. Знаю одно: там, в
