Ольга Громыко - Сборник "Профессия: ведьма"

Сбледнул чуток Муромец:

– К упокойникам, что ль?

– Да нет, навьим царство только из-за подземности своей прозывается, а народ там самый что ни есть обыкновенный. Правит им лютый царь Вахрамей Кудеярович, держит при себе дружину разбойную – по ночам на землю выбираются, поживу ищут. Все селенья ближние разорили, разграбили, храбрых защитничков порубили, дома пожгли, людишек в полон угнали, в этой стороне только я одна и осталась. Никто еще от Вахрамея вырваться не сумел, птиц и тех на подлете стреляет.

Переглянулись мы с побратимами. Оно, конечно, честь богатырская, но и впрямь боязно стало. Кабы знать еще, что не напрасно сгинем…

– А растут ли в навьем царстве цветочки аленькие, о семи лепестках?

У Бабы Яги глаза на лоб полезли.

– До цветочков ли, когда волки да вороны по полям бранным падаль подъедать не успевают! Кто его знает, слыхала я, что есть у Вахрамея сад, а в том саду всех цветов земных и подземных по дюжине, птиц да зверей по паре; ежели в вахрамеевском саду цветочка аленького не сыщется, значит, его и вовсе на свете нет.

Пропали у нас сомнения последние – трудна дорога, да верна, а добрым молодцам только того и надобно.

– А нельзя ли как-нибудь тот цветок у Вахрамея выпросить аль выкупить?

Пригорюнилась старуха:

– Ох, детоньки, не дело вы затеяли! Уж больно лют Вахрамей, может и на месте зарубить, слова сказать не давши. Да есть и у него слабинка – шибко до красных девок охоч. Жен у Вахрамея цельных три терема, и все никак не уймется: какую добром возьмет, какую силой принудит – никто ему не указ. Скрадите где-нибудь девицу-красавицу да поклонитесь ею навьему царю, авось смилостивится.

– А ты, Яга Ягишна, не сгодишься? У нас и мешок припасен…

Развеселилась карга, пальцем костлявым погрозила:

– Все бы вам, молодцам, шутки шутить, нет бы к старухе прислушаться – поди, больше вас, вместе взятых, на белом свете прожила, плохого не посоветую.

Доели мы курицу, бабка кости в миску сложила, мне сует.

– Накось, выгляни во двор да высыпь у крылечка, может, песики бродячие прибегут.

Вышел я на крыльцо, посвистел условно. Чего, думаю, на бродяжек добро переводить, свой пустобрех с утра не кормленный, как бы еще один гусь головы не сложил – водится за Волчком такой грешок. Не видать что-то пса, только звуки дивные сверху доносятся – не то стон прерывистый, не то скулеж хриплый. Соступил я с крыльца, голову задрал – сидит мой пес на крыше, трубу лапами обвил, осиновым листом вместе с ней колотится, а за углом три волкодлака рядком сидят и на Волчка облизываются. Увидали меня с миской, хвостами завиляли, навстречу пошли. Я миску выронил да скорей в избу. Позади только захрупало.

– Ну как, дитятко, прибегали мои песики?

– Прибегали, бабушка…

– Не обидел ты их?

– Таких обидишь!

– То-то же! Ежели ишшо кто на гусей моих покусится – вслед подуськаю, мало не покажется!

Постелила нам бабка на полу, сама на печь спать полезла. Посреди ночи будит меня Соловей, за плечо трясет:

– С-с-сема! – А у самого зубы так и лязгают. – Я-а-а … во двор… по надобности… а там… о-о-о!

Перевернулся я на другой бок, бурчу сонно:

– Ничего не попишешь, волкодлаков бояться – до утра терпеть…

– Сема, ты чего подумал? Окстись, какие волкодлаки?! Не верю я в них, то сказки бабкины! Я коней проведать вышел, а на них какие-то девки простоволосые в лунном свете голышом катаются, только смех по лесу идет!

– Пить надо меньше…

– Сема, да вставай же! Заморят коней чертовы бабы!

Выскочили мы из избы – точно, гоняет кто-то коней по лесу, топот то ближе, то далече слыхать. Захрустели ветки, вылетает на поляну Сивка – весь в мыле, глаза стеклянные, и сидит на нем без седла, без поводьев, девка бесстыжая. Волосы по ветру развеваются, под полной луной зеленым серебром мерцают.

– Стой, окаянная!

Выскалила девка зубы, рассмеялась, коня пятками пришпорила. Прижал Сивка уши, прямо на нас помчался. Едва пригнуться успели, – взвился конь поверх голов, подковами сверкнул, жаром пыхнул и дальше полетел.

– Зачаровали коня, заразы!

– Кто, Кощеич?!

– Кикиморы клятые!

За Сивкой два других коня по поляне промчались, сызнова в лес канули. Тешатся кикиморы, морят коней – не уловишь.

Сцепил я зубы, сел на завалинке, вытянул костяной гребень из кармана, давай волосы охорашивать. Чешу не спешу, кикимор будто не замечаю.

Осадили девки коней, загляделись:

– Не продашь ли гребешок, добрый молодец? Богатырю о своей красе думать негоже, а нам, девицам, как раз положено!

– Продать не продам, а спешитесь – так подарю.

Пошушукались кикиморы, посмеялись. Спрыгнула старшая с моего Сивки:

– Повезло нам, девоньки, на гнилой товар пришел слепой купец! Коней выкупает, а красных девок не замечает!

– Какие вы девки – пеньки лесные сучковатые, только ночью шкодить и можете, коней да молодцев морить!

– Гляди-кось, знающий выискался! А то пошел бы с нами, потешился; иные молодцы пешими своих коней догоняли, на нас заглядевшись!

Протянул я кикиморе гребень:

– Нет уж, благодарствую, что-то не в охотку.

Скакнула наглая девка ко мне на руки, обвила за шею, устами по устам скользнула:

– Не передумал, добрый молодец?

– Днем подходи, столкуемся.

Засмеялась девка, выпустила:

– Эх, проторговался, купчина негодящий! В сусеках шаром покати, так он на мышей пеняет! – Выхватила гребень и убежала, а с ней и подруженьки невесть куда с конских спин сгинули.

Стоят кони, не шевелятся, головы повесили. Пригляделись мы с Соловьем – спят наши скакуны, так без просыпу кикимор и катали! Утром, поди, и не упомнят ничего.

Поздно Соловей спохватился:

– Зря, Кощеич, ты их отпустил… ежели самому невмочь, мы бы с Семой подсобили…

Ничего я не ответил, пошел в избу досыпать. Пущай что хочет думает.

Поутру седлаем коней – один Муромец бодрый да веселый. Мы с Соловьем во всю глотку зеваем, Волчок взъерошенный на солнце греется, распластался, как неживой, кони напиться никакие могут, Сивка на ломоту в костях жалуется. Баба Яга на крылечке пригорюнилась – как в последний путь провожает, даже платочек черный повязала.

– Ты, бабка, на нас тоску не нагоняй, лучше дай совет какой дельный на дорожку.

– Вот вам мой совет: не едьте туда!