Инесса Ципоркина - Власть над водами пресными и солеными. Книга 2

Глава 12. Жизнь прошла. Но только одна

Если вы думаете, что после стычки с Толстухой и Кащеем мы величественно удалились и публика проводила нас испуганными взглядами и вздохами облегчения — плохо же вы знаете русского писателя! Нет для него большего удовольствия, чем отыскать в толпе СВОЕГО. И пусть это будет свой на день, на час, на мгновение, фальшивый свой, корыстный свой — пусть, пусть, пусть! Лишь бы был.

Наверное, всё оттого, что писатели одиноки. Сколько их вместе ни собери, получите собрание одиночек. Самой непохожестью друг на друга доказывающих: одиночество не разбирает, у кого внутри поселиться. Оно всеядно и повсеместно. Но человек не был бы человеком, если бы не старался бороться с этим сугубо человеческим свойством — со способностью ощущать, что ты один. И бояться, что так один и останешься.

Борцы потянулись со всех сторон, обретая в нас соратников — по факту беспощадной расправы с теми, кого они и сами бы на серпантин порвали. Им было все равно, кто мы и зачем мы здесь. Мы были их СВОИ. Глаза наших новых единомышленников светились голодными огнями, как у ночных хищников. Мы с Геркой привычно (не иначе, у Викинга с Дубиной научились) стали спиной к спине. Мне отчаянно не хватало хоть какого-нибудь оружия.

— Ужасные люди, не правда ли? — прошелестела женщина, похожая на свинью в медальоне, автор книг об обретении беспричинного счастья методом самозомбирования. — Куда ни придешь, везде они. И всех терроризируют.

— В наши дни глупо задавать вопрос, должно ли добро быть с кулаками, — поддакнул дядька в женской мохеровой кофте, с мохеровым лицом. — А все из-за них, из-за таких вот…

— Я им тоже на днях сказала пару ласковых! — похвасталась девочка, пишущая кровавую военную эпику из времен второй мировой от первого лица.

Мы с Герой беспомощно оглядывали свою новую волчью стаю, своих бета, на вечер согласных признать нас альфами и идти войной на враждебную стаю, скапливающуюся на противоположном конце зала. Толстуха и Кащей тоже вовсю формировали ополчение.

— Чтобы от них избавиться, достаточно просто не посещать тусовки, — сухо заметила я, ожидая законного вопроса: что же я, в таком случае, сама здесь делаю? Не дождалась. Бета не хотели проверять на крепость зубы альф и собственные загривки.

— Ну, нельзя же вообще с людьми не общаться? — неуверенно протянул мохеровый.

— Это, — Герка повел головой, указывая на всех разом — и на той, и на этой стороне зала, — не люди. Это бренды. Раскрученные, нераскрученные, недораскрученные и даже еще не родившиеся. А люди — там, — и он снова повел головой в сторону окна, улицы, внешнего мира.

Бета внимали. В глазах их проскальзывало несогласие, но этот вечер был наш. Мы могли пороть любую чушь, опуститься до агиток, говорить слоганами — за скромную победу над местными демонами разрушения нам было дозволено опускаться и пороть.

Что тут скажешь? Врагов мы разгромили, от соратников постыдно сбежали. Потому что сколько ни объясняй про реальность, про ее подарки и подлости, про ее широту и безразличие, разве заставишь человека выглянуть из его социальной ниши наружу? Да еще СЛОВАМИ? На такой подвиг только сама реальность и способна: ударом судьбы выбить из-под тебя нагретый диван, насиженное место — и вытащить тебя, упирающегося, в мир, полный непонятных, занятых своим делом людей. Вытащить и показать: всё не так. Не так, как ты себе нафантазировал за годы медитации в объятиях уютного пледа и мягкой мебели. Смотри, учись. И будет, о чем писать. Через годы, самое малое. Кто ж на такое добровольно пойдет?

Отступая (иначе не скажешь) вниз по лестнице, я столкнулась с персоной супер-грата. С человеком из категории "к нам приехал наш любимый", встречаемого в писательской среде цыганочкой с выходом. Издатель.

"Наш любимый", завидев меня, величаво покачался с пятки на носок. Только что большие пальцы рук за жилет не заложил. Наверное, потому, что жилета на нем не было.

— Кого я вижу! — брюзгливо-приветливо обратился он ко мне. — Давно хотел с вами поговорить…

И без разговора было видно, как в глазах издателя, словно в окошечке банкомата, скачут цифры. И я не поморщилась: делец! Эксплуататор! Я обрадовалась. И сама изумилась небывалому чувству покоя, охватившему меня рядом с этим лихим Вараввой. Торг, мухлеж, блеф — все было так весомо, разумно, материально. Он пытался заполучить меня — по цене ниже себестоимости. Желательно ниже себестоимости бумаги, на которой писалась моя очередная книга. Я старалась набить цену выше себестоимости и бумаги, и краски в картридже, и выпитого мною кофе, и выкуренных мною сигарет, и многого другого, потребленного в ходе творческого процесса. Он возмущался и отказывался, но руки моей, схваченной в какой-то момент спора, не отпускал. Видно, книга того стоила, чтобы держать меня за руку на продуваемой зимними сквозняками лестнице, а не бежать сразу наверх, в тепло и подхалимаж.

И впервые в жизни я чувствовала этого человека, как себя. Его карманы уже не казались мне бездонными. Он страдал, он физически страдал, уступая мне, он мучился сомнениями, он рыскал глазами по моему лицу, пытаясь понять: не алкоголичка ли я? Не шарлатанка ли? Не бездельница? Может он поставить на меня свои кровные, не обману ли я, сойдя с дистанции по полпути? Успокоить его тревогу обещаниями не стоило и пытаться. Я просто ждала, пока он наслушается своего внутреннего голоса и решит. Сам. Мне было все равно. Я была готова к тому, что моя жизнь здесь закончится. Совсем. И начнется заново в другом месте. В другом качестве меня.

Я уже говорила, что бесспорные победы — прерогатива голливудского кино. Я не заключила миллионных контрактов и не добилась мировой славы неслышным трепетанием ресниц. Издатель усилием воли выключил внутренний голос, предложил встретиться… попозже и поскакал наверх — греться. Видимо, моя бесстрастная мина его удручала.

— Подумать только, Аська, что мы творим? — произнес Герка уже на улице. — Шуганули таких видных персон…

— Издалека видных и усердно избегаемых! — усмехнулась я. — Гер, не заморачивайся. Давно пора прекратить шляться на эти тусовки. Это же какой-то даосский монастырь, где учат смирять дух и тело. Вот только даосам наука смирения на пользу, а писателю — во вред. Мне что, гордиться тем, что я литературной тусовкой мытая-перемытая, что мне якобы всё пофигу? Сам знаешь, насколько мне НЕ пофигу. Полдуши у меня за эти годы съели.

— А зачем ты сюда ходила? — растерянно поинтересовался Гера. — Не удовольствия же ради?

— Я и сама не знаю, зачем. Связи поддерживать? Да какие связи? Каждый за свой источник доходов руками и ногами держится, словно обезьяна. Ни один писатель в жизни реальному сопернику не поможет — вдруг его нафиг вытеснят и теплое местечко займут? А он его уже облежал, облежал для себя, не для протеже со стороны.