Юлия Зонис - Дети богов

Касьянов несколько раз глубоко вздохнул, поджался и сел. Провел рукой по лицу. И — как водой смыло страшную маску. Опять передо мной был хлебосольный хозяин подмосковной дачки. Только кулаков он так и не разжал.

— Слушайте, Ингве, — сказал он, хмурясь из-под тяжелых бровей. — Пора нам, кажется, выложить карты на стол, говоря фигурально. Я знаю, кто вы такой.

— Да? — я ухмыльнулся. — Не поверите, я тоже.

— Не перебивать!

Хозяин треснул кулаком по столу, так что блюдца и чашки вновь подскочили и жалобно зазвенели.

— Не перебивать, щенок, — продолжал он тише. — Видишь фонарики под потолком? Это лампы дневного света. Будь ты тем, за кого себя выдаешь — давно бы скопытился. А ты ж как огурчик… Хорошо благородная Инфвальт погуляла, ничего не скажешь — знала девка, с кем блудить…

Продолжить старик не успел, потому что я перегнулся через стол и вцепился ему в глотку. От забора и будки заорали. Что-то кричали и мои ребята, однако мне было пофиг — я сдавил изо всех сил, желая одного: чтобы эти белесые глаза выкатились вон из орбит и вывалился из хулящей пасти распухший язык… Не знаю, что происходило вокруг и почему никто никого перестрелять не успел. Знаю только, что старичок поднял руку: левую, господа, левую — и одной этой рукой без особых усилий отцепил две моих, а потом швырнул меня обратно на лавку, как кутенка. Это было не под силу никому из смертных. Подумавши, скажу, что это и свартальву не под силу: ведь тогда, в монастыре, я чуть не придушил Нили — а, несмотря на всю свою преданность, собственную жизнь гвардеец защищал бы до конца. Я сидел, отдуваясь, и ошеломленно глядя на Касьянова. Он снова помахал своим и обернулся ко мне. Сбросил полушубок. Выпрямился во весь рост: головой под потолок беседки. Прищурился. И сказал:

— Я, племянничек, рукоприкладства и отцу твоему не позволял, уж на что он был бешеный. А тебе и подавно.

— Какой я тебе, старая сволочь, племянничек?

— Мы с твоим родителем были побратимы. Значит, племянничек и есть.

Я искренне пожелал, чтобы все мои новоявленные родственники отправились прямиком в Хель.

— Ну что ж, — говорю, — дядюшка, давай побеседуем. Выкладывай свои карты, руны или что у тебя там есть. Чего вы все от меня хотите?

Однорукий сел, выложил на стол свою культю — будто я должен был умилиться. На него, инвалида, глядючи.

— Ты не борзей, племянничек. С дедом своим говорил?

Я усмехнулся.

— Дьюрин мне не дед.

— Не дед, значит? А кто тебя, сопляка, на коленях качал? Кто тебе сказки рассказывал? Кто тебя поил, кормил, одевал, какашки твои подтирал, пока ты сам и на горшок-то ходить не умел, а? Быстро, племяш, от родства отказываешься.

— Да пошел ты.

— Я-то пойду. А ты послушаешь. Что тебе дед сказал?

Я пожал плечами.

— Муть какую-то нес про Рагнарек.

— Муть, значит, — протянул Однорукий. — Не такую уж муть. Малыш Дьюрин всегда был парнишкой шустрым, все на лету схватывал. Вижу, и на старости лет остался остер.

— Ты мне, дядя, мозги не пудри. Говори, что имеешь сказать.

— Хорошо. Я имею сказать следующее: дед твой прав. Близится Рагнарек. И ты, мальчик, к этом имеешь очень прямое отношение.

Я почувствовал, что снова зверею. Привстав, я прошипел в лицо Однорукому:

— Я тебе кто: Фенрир? Мировой змей Ермунгард? Или, может, сам Локи?

— Ни то, ни другое, ни третье. С Фенриром мы и без тебя разберемся.

Я кивнул на его протез.

— Вижу я, как вы с Фенриром разобрались.

— У зверя — натура звериная. Ничего, он еще к нам сам на брюхе приползет, когда дотумкает наконец, что в одиночку Рагнарек ему никак не спроворить.

Вот этого я не ожидал.

— А он что, хочет?

— Капитан-то наш? Из шкуры рвется. Слово «сотрудничество» ему плохо знакомо. Хотя волк, вроде, животное стайное — должен понимать иерархию.

— Какие мы слова знаем. Может, он одиночка?

— Ага. Он-то одиночка. Но звериной лапой меч Тирфинг не поднять. Не дастся волчине клинок. Его дело: солнце жрать, и ничего более. А меч воздеть должен человек…

— Я не человек!

Однорукий усмехнулся.

— Я знаю, кто ты такой. А ты-то сам знаешь?

Туше. Я потер подбородок.

— Этот твой Гармовой. Он что, и правда сын Локи?

— Сын. Почему бы ему не быть сыном?

— А как же водопад, кишки?

— Кишки, — хмыкнул Однорукий. — Кишки, племянничек — это все литература. Для таких вот дурачков, как ты, чтобы не совались, куда не след. Давно сбежал Локи, гуляет где-то, урка поганая. Совсем уже от дури оскотинился.

Я снова забарабанил по столу.

— Хорошо, Фенрир у вас есть. Энтузиаст. Наверняка и другие энтузиасты найдутся. Зачем я вам сдался?

— Ну ты что, племянник, совсем тупой? А не должен бы, с такими генами. Ты — своего отца последний сын. Кому, как не тебе? Нету у Воина больше детей, нету, понимаешь? Все кончились.

— А Рыжебородый?

— Нет у нас нынче Рыжебородого. Да ты на грозу глянь: электричество одно. Такие ли грозы были…

Он пригорюнился. Я поморщился.

— Все. Закрываем вечер воспоминаний. Ты поговорил, дядя? А теперь я скажу. Пошли вы со своим Рагнареком знаете куда? Ага, вот туда и идите.

Я встал, сделал знак своим бойцам. Старик молчал. Я обернулся к нему.

— Бывай, Касьянов Матвей Афанасьевич. И если ты мне будешь палки в колеса ставить, в Москве или еще где… Пеняй на себя.

Я уже выходил из беседки, когда он негромко сказал мне вслед:

— Ты, Ингве, очень похож на своего отца. Тебе говорили?

Я остановился. Старик продолжал:

— Он тоже никого слушать не хотел. Только в конце-концов все равно пришлось.

— И где же он сейчас? — спросил я.

— Там, где ему быть и следует. И ему, понимаешь ли, очень обидно будет узнать, как тебя окрутил некромант.

Я вернулся в беседку. Сел.

— Что же ты остановился, племянничек? Хотел уходить, уходи.

Я скрипнул зубами.

— Вот только играть со мной не надо. Каким боком во всей этой истории замешан Иамен?

— Иаме-ен… — Однорукий ухмыльнулся.

Вытащил из кармана полушубка трубку, неспешно набил ее, раскурил. Я почувствовал, что снова хочу его удавить. Очень хочу. Жаль, руки коротки. Пока.

Старик выпустил колечко сизого дыма.

— Иамен, — повторил старик. — Вот какое он, значит, сейчас носит имечко.

— А раньше?

— Раньше он по-разному назывался. Обычай у него такой — имена менять каждую декаду.

— На себя посмотри.

— А что мне на себя посмотреть? Себя я знаю, каждое утро, когда бреюсь, в зеркале вижу. А его, представь, не видел ни разу. Хи-итрая бестия. Осторожная.