Энгус Уэллс - Запретная Магия

Иногда, значительно реже, чем он думал раньше, ему снилась Надама. Он видел ее то во дворце, то в саду, то в пустынной зале. Надама с улыбкой протягивает к нему руки, и он пытается бежать к ней, но ноги его каменеют, он с трудом передвигает ими, и вдруг Тобиас обгоняет его и заключает девушку в объятья, и они припадают друг к другу в долгом поцелуе, который кажется Каландриллу насмешкой над ним, а их плотно прижимающиеся друг к другу тела вдруг пропадают за огромной фигурой отца, который с осуждением поднимает руку и указывает на него пальцем, а его лицо пылает бешенством.

Всякий раз, видя подобный сон, Каландрилл просыпался в поту, одеяло валялось у ног или сбоку, и потом он долго лежал и смотрел в ночное небо, прислушиваясь к храпу людей Варента и стреноженных лошадей. Он и жаждал сна, столь необходимого его телу, и боялся опять увидеть тот же кошмар. Ему очень хотелось поговорить с толкователем снов, но до Альдарина это невозможно, а стоило только ему опять заснуть, как его тут же будили.

Он вставал, не желая ни с кем делиться своими беспокойными снами, тупо съедал завтрак, изо всех сил стараясь держать себя в руках, когда Варент начинал дипломатично извиняться за то, что не может обеспечить больший комфорт, и чувствуя на себе критический взгляд Брахта, затем устало седлал лошадь и без всякого энтузиазма взбирался в седло. Они редко разговаривали по дороге, Варент в основном ехал вместе с колонной, в то время как Брахт держался рядом с Каландриллом. Наемник был достаточно хорошо воспитан, и Варент, казалось, был им доволен, но, когда они останавливались на привал, молчание кернийца, даже несмотря на то, что посол игнорировал его, становилось едва ли не вызывающим. Каландрилл понимал, что Брахт изучает Варента, словно надеется получить подтверждение своим подозрениям с минуты на минуту.

Спустя дней семь с начала путешествия Каландрилл, к своему удовольствию, вдруг обнаружил, что мышцы его перестали болеть, а руки и ноги стали лучше ему подчиняться, когда он запрыгивал на лошадь, да и сама верховая езда начинала ему нравиться. Настроение юноши улучшилось, сны беспокоили его реже и реже. Спал Каландрилл хорошо, поводов для раздражения становилось все меньше.

— Ты окреп, — заметил как-то Брахт, когда Каландрилл пустил коня в легкий галоп в обгон кавалькады; наемник не отставал от него.

— Да, — согласился он, не желая больше говорить о прошедших трудностях.

— Ты был неженкой.

— Да, я не привык спать на голой земле, — согласился он.

— Ты больше привык к постелям, — продолжал керниец. — К городам и слугам; к роскоши.

Все это было истинной правдой, но Каландриллу не хотелось с этим соглашаться. Чувства его к кернийцу были двойственны: с одной стороны, ему хотелось завоевать симпатию Брахта, доказать, что он заслуживает доверия, выказанного ему кернийцем после схватки с демонами; с другой — он не мог забыть, что тот ехал рядом с ним только потому, что ему за это платили. Недоверие, которое Брахт питал к Варенту, раздражало Каландрилла, поскольку сам он безоговорочно доверял послу, а прохладные отношения между ними беспокоили его. Он пришпорил коня, пуская его в галоп. Конь был хорош, но не шел ни в какое сравнение с лошадью кернийца — Брахт, словно единое целое со скакуном, легко догнал его.

— Но теперь ты закалился. — Керниец пытался перекричать свист ветра.

Это прозвучало почти как похвала, и Каландрилл обернулся к нему с улыбкой. Брахт улыбнулся в ответ, и Каландрилл почувствовал себя польщенным, утверждаясь в желании завоевать расположение наемника.

Они вихрем промчались по широкому лугу, окруженному молодыми, серебристыми в утреннем свете березками; голубого неба ярко светило солнце; на западе, там, где земля сходилась с морем, курились легкие облачка. В небольших рощицах вовсю пели птицы, и Каландрилл с удовольствием отдался радости движения. Словно беспокойные сны остались там, позади, вместе с колонной; словно галоп смыл с него все заботы, оставив только удовольствие от приключения. Похвала Брахта успокоила и утвердила его в своем намерении. Он припал к шее коня, все погоняя и погоняя его.

Впереди стеной поднимался лес; трава сверкала светлыми брызгами солнечных пятен, и по ней летели их лошади — шея к шее. Каландрилл повернулся — керниец сидел в седле прямо, небрежно держа повод в левой руке, черные длинные волосы его развевались на ветру. Он все еще улыбался, суровые черты его были расслаблены — он тоже получал удовольствие от езды.

Но вдруг на землю упала тень — они нырнули куда-то вниз и вместо редко стоящих березок оказались в густой чаще. Вдоль края полукруглой поляны росли ясени, буки и дубы, чьи тяжелые высокие ветви закрывали собой небо. Брахт придержал жеребца, и тот перешел на шаг; жестом керниец приказал Каландриллу сделать то же самое: дорога превратилась в небольшую тропку, над которой нависали сучковатые ветви, от столкновения с которыми неосторожный всадник мог запросто оказаться на земле. Под копытами лошадей перемешивался жирный черный перегной, поглощавший все звуки, и топот копыт был столь же приглушенным, как и свет в этой чаще. В лесу чувствовалась какая-то торжественность; воздух был неподвижен, лишь кое-где оживая под ярким лучом солнца; Каландриллу стало не по себе — как в храме, где полумрак нарушается лишь узкими полосками света, проникающими сквозь щели ставен. Пение птиц доносилось откуда-то издалека, приглушенное массой деревьев. Каландрилл вдруг сообразил, что сдерживает дыхание, словно из уважения к этой чаще, а взглянув на Брахта, понял, что и его друг находится под сильным впечатлением.

Они медленно въехали в буковую рощу и вдруг, будто выйдя из-под навеса, оказались на залитой солнцем поляне. Брахт остановился, Каландрилл тоже, пораженные огромным деревом, возвышавшимся над поляной. Это был дуб, и размеры его производили потрясающее впечатление; крона у дерева была такой огромной, что под ее мощным сводом могло запросто разместиться сразу несколько просторных комнат. Земля вокруг дерева была густо усыпана опавшей на зиму листвой, и этот рыжий ковер контрастировал с яркой весенней зеленью, тянувшейся к солнцу. Брахт спрыгнул на землю, Каландрилл последовал его примеру и, как и он, привязал коня и пошел к дубу.

Под ногами у них шуршала и хрустела сухая листва, и это был единственный звук, нарушавший мертвую тишину, стоявшую на поляне. Ни пения птиц, ни жужжания насекомых, ни легкого шелеста ветерка, словно мощное дерево поглощало все звуки. На лице кернийца было такое выражение, какого Каландрилл раньше не видел: это было выражение священного поклонения. Брахт медленно подошел к огромному дереву с поднятыми, словно в молитве, руками, затем припал ладонями к шершавому стволу, бормоча что-то на языке, который Каландрилл определил как кернийский, но в его бормотании он различил лишь одно слово: «Ахрд».