Шимун Врочек - Рим. Книга 1. Последний Легат

А возможно, правы Демокрит и Тит Лукреций Кар – все состоит из атомов. Не мне судить. Но я вижу, как красная полоса на горизонте становится все тоньше, солнце в пустыне исчезает стремительно, словно вор, бегущий с твоим кошельком на сирийском базаре. Конь мой устал, я оставил его внизу. Я стою на краю каменного утеса, выточенного ветрами из песка, и смотрю

на закат.

Ирод Антипа и чернокожие рабы где-то там, далеко позади. Впереди, в темноте, бродят львы и львицы собирают львят. Я слышу далекий рык хозяин прайда. Царь всегда царь – даже если он ленив, и космат, и не расторопен.

Возможно, поэтому мы, дети Ромула, убили и прогнали своего царя.

Мы – римляне. Дети республики. Львицы и львята, прогнавшие своего повелителя-льва.

Возможно, поэтому царевич Ирод Антипа охотился сегодня со мной, трибуном-мальчишкой, и смеялся белозубо, распугивая шакалов…

Потому что мы покорили полмира.

Топот солдатских калиг слышали варвары от Британии до степей Великого Понта.

Я стою и смотрю на закат, на исчезающую полосу. В животе замирает – и вдруг я слышу за спиной рычание. Мир переворачивается и становится плоским, как мозаика на стене. В ушах – гул крови. Я медленно поворачиваю голову…

…говорят, перед глазами проносится вся жизнь.

Огромная лапа. Кроваво-красная грива, похожая на нечесаный песчаный бархан, на выплеск лавы, еще не до конца остывший, со сполохами огня – в завалах каменных волн тонет последний луч солнца.

Лев стоит и смотрит на меня.

Я смотрю на льва. В его глазах отражаюсь я и разломленная моим силуэтом огненная полоса заката.

Черные глаза. Сердце зверя. Мое копье – у седла, на моем коне, мирно пасущемся под скалой. Ветер дует в сторону льва, поэтому конь даже ничего не знает и ни о чем не беспокоится. На его шее – сумка с зерном. Беспечный скакун! Впрочем, на его месте я бы тоже не волновался и мирно жевал.

Лев разевает пасть и с шумом зевает. Я вижу темную пасть глотки и розовый язык. Клыки, от которых у меня пробегают му-

рашки.

Я смотрю на зверя. И не чувствую страха. Я чувствую пустоту.

Лев поворачивается и неторопливо уходит. Я смотрю ему вслед…

Возможно, такую же пустоту я почувствую, когда узнаю, кто убил моего брата. Но в следующий раз, когда я встречу льва, мое копье будет при мне.

Тот германец, Стир, с фигуркой Быка… интересно.

Вернувшись в комнату, я оглядываюсь. Где-то здесь должна быть фигурка птички. Воробья, наверное. Точно, я вспоминаю стаю серых птичек, срывающуюся с песка арены… с песка, на котором темнеют багровые пятна крови – их засыплют служители цирка, когда бой завершится.

Да, это, наверное, Воробей.

– Тарквиний! Тарквиний!

Молчание.

– Старик, где ты? – Я начинаю злиться.

Проклятый день начался плохо и становится все хуже. Зеленый сундук стоит раскрытый. Часть моих вещей валяется на кровати. Видимо, старик начал доставать мне одежду, да и забыл. С ним такое бывает – в последнее время.

«Продай старого раба». Да, интересные все-таки у Катона Старшего были понятия об излишествах.

– Тарквиний! Проклятый старик, где ты?

Молчание. Я переступаю через брошенную им мою шелковую тунику – желтую, как золото, и, Тифон стоглавый, очень дорогую вещь.

Если старик начал делать такое, придется искать ему замену.

И тут я думаю: а вдруг что-то случилось? Вещи разбросаны. Вдруг вошел кто-то чужой, вор, местный варвар-грабитель – и убил старика. И теперь убийца ждет меня за дверью…

– Будь ты проклят! ТАРКВИНИЙ!

Я слышу стук, словно за стеной что-то уронили. Рука тянется к ножу – черт, я же безоружен! Я бесшумно передвигаюсь к раскрытому сундуку, заглядываю. Сначала мне кажется, что там ничего нет… кроме груды вещей… Потом вижу рукоять гладия под пурпурной лентой. Отлично. С тихим едва слышным скрежетом клинок выходит из ножен.

Теперь при встрече со львом я не буду безоружным.

– Тарквиний! – говорю я на всякий случай. Клинок меча блестит, приятная тяжесть.

На кровати лежит браслет из бронзы. Он дан мне за то, что я организовал доставку воды в отдаленный гарнизон. Моя единственная награда за время военной службы. Я подхожу, поднимаю его. На старой бронзе – царапины. И тут слышу шаркающие шаги, стариковские.

Тарквиний появляется из соседней комнаты. Идет сонный, едва волоча ноги. Зевает. Я выдыхаю. Облегчение такое, словно сбросил с плеч гору. Я опускаю меч.

Ну все, он у меня получит…

– Простите, господин Гай, – говорит старик. Голос дрожит. – Я… задремал… простите. А… а зачем вам меч?

И тут я не выдерживаю.

– Я тебя в пекарню отправлю, – говорю я медленно. – Слышишь?!

Воздух вокруг меня загустевает, словно остывающее на воздухе жидкое стекло, что превращается в сосуд для воды. От ярости у меня пересыхает в горле. Я делаю шаг, хватаю старика за тунику у горла, стискиваю и вздергиваю вверх. Подбородок его с белесой бородой задирается. Еще секунда, и я швырну его в угол. Или ударю головой – пустой и старой – о кроватный столб. Меня трясет от ярости.

– Да, господин Гай, – говорит старик спокойно. – Слушаю.

В следующее мгновение я едва не швыряю его в стену. Будь ты проклят, глупый старик! Будь…

«Он не виноват, что ты упустил девушку». Я закрываю глаза, пережидая приступ ярости. Под веками пульсирует красное. Громкое красное. Не виноват, что трибуны ни в медный обол тебя не ставят…

…проклят, болван!

Не виноват, что твой брат умер, а всем плевать.

В следующее мгновение я открываю глаза. Отпускаю Тарквиния. Он отряхивается, поправляет одежду, словно ничего не произошло. И тут мне становится стыдно. Это как волна. Тебя окатило, и ты стоишь весь мокрый…

«Я сам виноват», – думаю я. Ничего, ничего.

– Господин Гай, – говорит Тарквиний спокойно, словно ничего не произошло. – Вы меня звали?

– Да. – Я дергаю щекой. «Ну же, успокойся!» – Найди мне ту фигурку.

– Какую?

Я прикрываю глаза, чтобы снова не сорваться. Красное с черным. Снова открываю.

– Фигурку, что осталась от Луция.

– Воробей?

Я от удивления забываю про злость. Верно. Именно так я ее и назвал.

– Воробей, – говорю я.

Тарквиний кивает. И только тут я понимаю, что до сих пор держу в руке меч.

Холодная тяжесть фигурки на моей ладони.

Воробей. У греков воробьи – переносчики душ умерших. Когда человек умирает, они подхватывают его душу и несут в подземный мир.

У нас, римлян, этим же занимаются голуби. Поэтому даже урны для праха у нас в форме голубей. Колумбарии.

Я вспоминаю восковые маски предков, подсвеченные огоньками сальных свечей…

Поэтому лучше – не умирать.

Я качаю ладонью, в амулете отражается дневной свет, играют блики. Стискиваю Воробья в кулаке. Почему эта безделушка – хотя и красивая – была так важна для Луция? Почему пришлось разжимать его мертвые пальцы, чтобы вынуть ее?