Екатерина Казакова - Наследники Скорби

— Где… мы… — прошептала девушка, чувствуя, как слова царапают сухую гортань.

Думала — не услышит. Но он услышал.

— Проснулась? Это хорошо. Сейчас поедим.

— Где… мы…

— В лесу. Как тебя зовут? Помнишь?

— Клёна…

— Красивое имя, как ты… — Он мягко приподнял ее голову, снова приложил к губам плошку с приторно-горьким питьем.

Снова Клёна сделала несколько глотков, снова ее до испарины скрутила тошнота, и снова страдание отступило.

Потом спаситель поил ее теплой похлебкой. Девушка покорно глотала. Но и этот труд оказался для нее непосилен — тело обсыпал горячий пот, от слабости не достало сил даже поблагодарить. Ее опять укрыли до подбородка меховым одеялом. Где-то недалеко протяжно и тоскливо выл волк. Однако Клёна больше не боялась. Сытая, она уснула. Голова болела, но это была привычная уже мука.

Мужчина задумчиво смотрел на простертую в телеге бесчувственную девушку. Ее лицо было черно от синяков, глаза затекли, одна рука покоилась в лубке, а занозы из узких ладоней он вытаскивал полдня. Судя по всему, она очень крепко приложилась головой — на затылке вздулся огромный кровяной желвак, его пришлось надрезать, пока она была без сознания.

Им нужен был лекарь. Очень нужен. Покуда удавалось спасаться травами и притирками, которые есть в заплечнике у любого обережника. Но девчонка была совсем плоха. Едва дышала. До города же еще ехать и ехать…

Дальнейший путь для Клёны превратился в череду сумбурных пробуждений. Вот ее безудержно рвет. Темнота. Вот ее опять поят горькой настойкой. Пот по всему телу, вкус меда на губах. Темнота. Вот она открывает слезящиеся глаза, видит склонившегося над ней мужчину, пытается что-то сказать, но слышит лишь собственное сиплое дыхание. Жар. Ломота во всем теле. Темнота. Тряска. Телега катится по лесной дороге. Вот подпрыгнула то ли на камне, то ли на кочке. Затылок тут же отозвался тошнотворной болью. Темнота. Вот скрипят ворота, ветер доносит многоголосье большого поселения — лай собак, скрип телег, разговоры. Темнота. Вот ее несут куда-то в избяное тепло, а она чувствует, как безжизненно болтаются ноги, словно тряпичные. Темнота.

Вот с нее снимают холстину, оставляя лежать нагой на мягком сеннике. Больше не трясет. Она не в повозке. Лежит на широкой лавке. Раздетая. И над ней склонились трое мужчин. Сквозь пеструю круговерть она ищет взглядом того, который привез ее сюда — с золотым сиянием вокруг головы, находит и успокаивается. Ей все равно, сколько их. Все равно, что она раздета. О, как приятно скользят прохладные руки по огненному телу! Кажется, от них разбегаются щекотные искорки, забираются под кожу и несутся по жилам.

Клёна хихикает.

— Эх ты, птаха…

Она слышит в его голосе улыбку и затаенную нежность. От этого становится так хорошо и спокойно, что девушка сворачивается калачиком на мягком сеннике, зарывается носом в подушку и…

Темнота.

— Как она ночь-то пережила?

— На дерево забралась. Там недалеко от деревни сосна растет. Здоровая, не вдруг обхватишь. Ты бы видел, как ей ствол измочалили! Вся кора когтями содрана сажени на полторы вверх.

— Еще бы! Человеком пахнет. Хм… Волколаки прошли обережную черту…

— Кто-то ворота открыл. Ночью.

— Дела… А ты видел, какой оберег на ней? Чудн

о

— единственная во всей деревне с таким наузом. Денег великих стоит. Откуда?

— Окрепнет, спросим.

— Мама…

Разговаривавшие при свете лучины мужчины обернулись. Клёна медленно водила глазами, оглядываясь. Просторная горница. Неуютная — ни тканок вышитых на лавках, ни подзоров… Ничего лишнего: скамьи, печь, стол. И за этим столом — двое мужчин в темных одеждах. Девушка с трудом задержала взгляд на говоривших. Одного из них она знала. Это он снял ее с дерева и привез сюда, но лишь сейчас Клёна поняла — то, что она в полубреду приняла за сияние вокруг его головы, было всего лишь коротко остриженными светлыми как лен волосами.

— Очнулась? — Обережник подсел к ней на лавку и коснулся ладонью лба. — Все равно огненная… Спи. Мамы здесь нет. Спи, птаха.

— Как… тебя… зовут… помнишь?..

Он улыбнулся.

— Помню. Фебр. Спи.

Успокоенная неизвестно чем девушка опустила ресницы и заснула.

— Что это? — Дарина вздрогнула, услышав сухой раскатистый треск. — Что? На дерево не похоже вроде…

Майрико смотрела застывшим взглядом в пустоту. А потом ответила глухо:

— Молния.

Целительница отодвинула заволоку от оконца и выглянула в ночь. Тын полыхал! Порывы ветра раздували, гнали огонь, он ревел, бушевал, летел и стелился. Иссохшая за месяцы жары трава вокруг тына вспыхнула, и рваное пламя стремительно побежало во все стороны.

— Бежим! Быстрее!

Лекарка схватила замершую в ужасе женщину за локоть и потащила прочь из дома.

Сухая гроза.

Хранители! Что делать? Делать что?!

Они вынеслись в ночь, которая уже не была ночью: огонь ревел и рвался.

— Пожар! ПОЖАР!!! — Майрико завопила так, что Дарина присела, столь мощным и громким оказался у нее голос.

Крайние избы уже занялись. Дарина бросилась к ближайшей, загрохотала в ворота. В доме завыла, залаяла собака.

— Будивой! Сгорите!

Майрико бежала, грохоча по калиткам.

— Выходите! Выходите!

Пока женщины бегали, крича, от дома к дому, ветер раздувал пожар все сильнее.

Целительница пинками гнала из избы какую-то орущую в ужасе бабу, а сама держала в каждой руке по ребенку:

— Иди, дура! Сгорите!

Люди высыпали на улицу, покинули избы, в дыму и жару метались лошади. Хозяева пытались их ловить, но все без толку, кому-то пробило голову копытом. Визжали и плакали дети, причитали женщины. А жар, волнами расходившийся от домов, делался нестерпимым.

— Уходим! Уходим! — звала Майрико, цепко держа за гриву свою кобылку. — Уходим!

Она рванула Дарину за плечо и прокричала ей в лицо, сквозь рев пламени:

— Уходим! Быстро!

— Люди, людей вывести! — надрывалась та в ответ и забрасывала на спину напрягшейся лошади ребятишек.

Весь охватила паника, кто-то пытался тушить огонь, но яростный ветер так стремительно разносил пламя, что колодцы, даже наполнись они до краев, не дали бы столько воды. Кто-то ринулся спасать добро и не выбежал, сгинув под обрушившейся кровлей, кто-то пытался выгнать на улицу скотину… Майрико кое-как поймала еще одну невзнузданную лошадь, подсадила на спину зареванную девку, сунула ей в руки двоих малышей.

— В лес! В лес, дура! Дарина, выводи их!

Клесхова жена оказалась единственной, кто, как и лекарка, сохранила трезвый ум. Она накинула плетеную опояску на шею коню и потянула за собой. Целительница криками и тычками гнала к распахнутым воротам всех, до кого могла дотянуться. Иные очнулись и взялись помогать: тянули прочь тех, кого ужас и растерянность лишили на время ума. Обережница сорвала голос. От жара пересохло в горле, глаза слезились и ничего не видели в дыму.