Макс Фрай - Горе господина Гро

— Иногда ты рассуждаешь как разумный человек, — уважительно заметил призрак моего отца.

Я сразу же начал думать, что сказал глупость — если уж Хумха одобряет. Такая у меня с ранних лет сложилась привычка: сверять свои слова и дела с отцовским мнением. И никогда, ни при каких обстоятельствах не повторять высказывания и поступки, заслужившие его похвалу.

Габа Гро меж тем ерзал на стуле и всем своим видом старался продемонстрировать, как он торопится.

— У тебя дела? — спросил я. — Пациенты?

— Да нет, просто внучка дома одна сидит, — смущенно сказал он.

Очень вовремя. Я-то все гадал, как бы подвести разговор к этой теме.

— Она, наверное, уже почти взрослая? — невинно поинтересовался я. — Сколько лет прошло с тех пор, как ее прислали в столицу?

Приятель мой явственно переменился в лице. Насколько я мог читать его мысли, он сейчас последними словами проклинал себя за то, что вообще упомянул внучку. Больше ничего разобрать было нельзя. Люди удивились бы, узнав, каким прекрасным защитным барьером от любителей подглядывать в чужие головы является паника. Читать мысли человека собранного и сдержанного куда легче. Так что держать себя в руках полезно далеко не всегда.

— Вообще-то, ты знаешь, я не люблю распространяться о своих домашних делах, тем более о неприятностях, — наконец сказал Габа Гро. — Но если уж ты спросил… Все равно узнаешь, так что лучше от меня. Понимаешь, с девочкой все не так просто.

Об этом я, положим, уже и сам догадался.

— Она не растет, — Габа развел руками. — В смысле, не взрослеет. Какая была, когда ко мне приехала, такая и осталась. Собственно поэтому ее ко мне и прислали. Я же знахарь. И в детских болезнях хорошо разбираюсь. Если я ее не вылечу, больше некому. Пока ничего не получается. Но я не сдаюсь. Рано или поздно найдется способ. Я, кстати, еще и поэтому сержусь, что в Кодексе Хрембера нет поблажек для знахарей. Если бы можно было спокойно колдовать…

— Погоди, — сказал я. — Так что ж ты молчал все эти годы? Ты прекрасно знаешь, у меня в Семилистнике полно друзей. Запросто могу выхлопотать для тебя разрешение работать в одном из их специальных подвалов, оборудованных для колдовства. Ребята чужих неохотно пускают, но для моего друга сделают исключение.

Габа снова переменился в лице. Гримаса его менее всего была похожа на благодарность, которая мне — не то чтобы требовалась, просто казалась естественной реакцией на столь великодушное предложение.

— Спасибо, — наконец вымолвил он. — Даже не знаю, что сказать. Я уже привык обходиться своими силами, но… Все равно спасибо. Может быть, действительно попробовать? — без особого энтузиазма добавил он.

— Устал ты, как я погляжу, — вздохнул я. — Не буду тебя больше задерживать. Иди домой, Габа. А завтра на свежую голову обдумай мое предложение. Мне почему-то кажется, рано или поздно ты должен ему очень обрадоваться.

— Я уже обрадовался, — заверил меня он. — Только, ты прав, действительно очень устал. Сегодня и вообще. Понимаешь, если бы я еще знал, что делать в этих твоих подвалах… А у меня на сегодняшний день никаких идей. Знаний не хватает. Уникальный случай, возможно, впервые за всю историю Соединенного Королевства такое случилось с ребенком. Во всяком случае, в книгах я ничего подобного не нашел.

— А с коллегами советоваться не пробовал? — спросил я.

Габа поморщился и покачал головой. Дескать, было бы с кем советоваться, что они понимают.

Вообще-то, для него это совсем нехарактерное поведение. Никогда прежде я не замечал, чтобы Габа с пренебрежением относился к другим знахарям. Высокомерие и тем более зависть не были ему свойственны, как и всем настоящим мастерам. Общеизвестно, склочничают обычно те, кто ни на что иное не годится, в любом деле так.

— Если хочешь, — мягко, но настойчиво сказал я, — могу познакомить тебя с Абилатом. Он…

Как вы понимаете, я много хорошего собирался сказать о молодом Королевском знахаре. И не только потому, что я к нему привязан, как обычно привязываешься к чужому ребенку, выросшему у тебя на глазах. С Абилатом такое дело — даже если захочешь его обругать, не найдешь, к чему прицепиться, зато, когда начинаешь просто рассказывать правду, она звучит как восторженная ода, даже как-то неловко. Но Габа, услышав его имя, скривился так, словно полный рот болотной травы набрал.

— Думай что хочешь, — мрачно сказал он. — Но я уже старый человек, далеко не последний в своем деле. И я не пойду на поклон к сопливому мальчишке из Гажина только потому, что… — Он осекся, страшно смутился, поспешно встал, пробормотал: — Извини, Кофа. Я не прав. Сорвался. Но я хочу вылечить ее сам. Спасибо, что предложил помощь. Может быть, я действительно попрошу тебя похлопотать в Семилистнике насчет подвала — потом, попозже. Прости. Хорошей ночи.

Габа Гро покинул меня столь стремительно, что я не успел ничего ему ответить. Глядел, как он, натыкаясь на столы, мчится к выходу, думал — во дела.

— Ну и как? — насмешливо осведомился призрак моего отца. — Ты хоть что-то понял, горе мое?

Поначалу я принял его вопрос за голос собственного разума, а потому был честен:

— Ничего.

— Хочешь сказать, ты не заметил, что он почти все время врал?

— Еще как врал. По крайней мере, с того момента, как мы заговорили о ребенке. Именно это я и не понимаю, хоть убей: зачем?

— Не похоже, что он так уж хочет вылечить свою внучку, — меланхолично заметил Хумха. — Его, впрочем, можно понять. Оно же как обычно бывает: заводишь себе маленькое, беспомощное, симпатичное создание, кормишь его, возишься, и все для того, чтобы в один прекрасный день обнаружить в своем доме неприятного взрослого человека, который не разделяет твои взгляды на жизнь, ложится спать в неурочное время и беззастенчиво сует руки в твой кошелек, — по доброй воле ни за что такого в дом не пустил бы. Поэтому многим людям совсем не хочется, чтобы их дети вырастали. Мне, помню, тоже не слишком хотелось. Я даже подумывал, не оставить ли тебя маленьким навсегда, но тут вмешались эти безумцы, мои бывшие собратья по Семилистнику, которым вдруг приспичило сделать тебя послушником, и ты сам так канючил, просился в Орден, что я решил — ладно, пусть, может, хоть шума и суеты в доме станет поменьше.

Я содрогнулся. Ничего себе признание. Хорошо, выходит, что я был довольно противным мальчишкой. Только это меня, надо понимать, и спасло.

— На самом деле теперь-то я даже рад, что позволил тебе повзрослеть, — сказал Хумха.

Я решил, сейчас он объявит, что ему нравится взрослый человек, который из меня получился, и заранее удивился. Оказалось, мог не трудиться.