Федор Чешко - В канун Рагнарди

Хромой наморщил лоб, протянул задумчиво:

— Немые обрадуются — плохо... Не хочу такого.

Странный улыбнулся, посмотрел так, что Хромому снова захотелось уткнуться ему в грудь:

— Не хочу тебя убивать, Хромой, не буду убивать. И не вздумай сам убить себя. Ты — хороший, а смерть хорошего не приносит добра. Смерть хорошего — это радость Злых. Он глянул на Слепящее, уже окунувшее край в Озеро, вздохнул:

— Я слишком долго жил, Хромой. Я устал жить. Устал, потому что моя жизнь не принесла добра вашему миру. И не принесет. Потому, что Люди Звенящих Камней и их тени сильнее меня. Там, в пещере, в которой ты разыскал меня, я успел выбить все знаки, какие хотел. Может быть, Злые не найдут их, эти знаки... Буду думать, что не найдут, потому что на большее у меня не осталось силы. Я устал, Хромой, я слишком устал. Пойдем...

И они пошли. Странный торопился, шарил нетерпеливым взглядом по быстро темнеющим травам. Хромой едва поспевал за ним, пытался понять. Странный сказал: «Я устал». Что он ищет теперь? Место, где можно спать? Он не найдет, не здесь надо искать. Надо идти к Плоской Гриве. Там есть пещеры. Сказать?

Хромой не успел заговорить. Странный остановился, он нашел то, что искал — маленький ручеек, на глинистых берегах которого не росла трава.

Хромой недоуменно глянул на рыжую, истоптанную копытами рогатых землю, на длинные четкие тени — свою и Странного — чернеющие на этой земле... Зачем Странный пришел сюда?

— Пусть Злые радуются: они победили, — Странный говорил тихо, во влажных глазах его дрожали отблески закатного зарева. — Мой путь был слишком долгим, Хромой. Здесь он закончился. А чтобы ты не подумал, будто я снова хочу заставить тебя плакать зря... Вот моя тень Хромой. Смотри на нее, смотри хорошо.

Хромой пожал плечами. Тень... Обычная тень, длинная, вечерняя. Зачем смотреть? Уже много раз видел... Вот она шевельнулась, подняла руку, коснулась шеи... Повторяет движения Странного? Ну и что? Это — тень, тени всегда повторяют движения, они ничего не умеют сами...

Он понял, что происходит, только когда услышал глухой булькающий звук, и тень Странного стала медленно укорачиваться, расплываться терять форму... С отчаянным воплем Хромой обернулся, метнулся к Странному: остановить, помешать, отобрать Нож...

Поздно. Он успел только подхватить оседающее тело, бережно положить его на холодную осклизлую глину.

Несколько мгновений Хромой стоял на коленях, тупо глядя, как вспоротая шея Странного заплывает темной дымящейся кровью. Потом со внезапной надеждой припал к залитой липким груди: может быть...

Нет. Странный сумел убить себя не хуже, чем умел убивать других. Хромой выпрямился, постоял, сжав ладонями мокрое от слез лицо, поскулил тоскливо и тихо. Потом нагнулся вновь, с трудом вынул из неподатливых мертвых пальцев Звенящий Нож, потянул из-за пояса Странного непонятную дубинку.

Ручей был совсем рядом. Грязная медленная вода с тяжелым плеском приняла брошенное, всколыхнулась ленивыми кругами и успокоилась. Хромой пусто и слепо смотрел, как неторопливо вытягиваются по течению клубы поднявшейся мути...

Странный не хотел оставлять свое оружие Настоящим Людям, он сказал: «Рано». Хромой сделал так, как хотел Странный.

4. ПРОБЛЕСКИ

Из-за дальних лесов медленно и невесомо выплывала луна. Костер потух, только алые огоньки дотлевали в остывающем пепле. И чем слабее становилась агония умирающего огня, тем плотнее придвигалась наглеющая темнота, странным образом уживающаяся и со звездным множеством, ярко роящимся в небе, и с наливающимся недоброй силой лунным сиянием. Оно было холодным, это сияние, оно щемило сердца муторной беспричинной тоской, навязчивой, как зубная боль.

Виктор зябко передернул плечами:

— В старину луну называли волчьим солнышком. Правильно называли. Другие мнения есть?

Никто не ответил. Думать о луне и о меткости старинных названий не хотелось — и без этого было о чем подумать.

Они долго сидели молча, силясь осознать, уяснить для себя рассказанное. Потом Наташа тихо спросила:

— Вить, а в папке Глеба... Там про все это написано? Про все, что я рассказала?

Виктор помотал головой:

— Не про все. Там нет истории с пропавшим ножом. И вообще... Там у Глеба в основном его мысли. А о самих проникновениях там мало. Про Петровские времена и монахов — тоже не все. Только самый конец, как взрывали пещеру...

Антон швырнул на угли сухую сосновую лапу — она закурилась легким дымком и вдруг взметнулась высоким гудящим пламенем и суетливой россыпью искр. Яркие алые блики легли на лица, исказили их нелепо и странно. Может быть поэтому в голосе Антона почудилась непривычная, такая несвойственная ему резкость:

— Знаете что, голуби, кончайте пудрить нам извилины! Или немедленно выкладывайте все, что знаете, или я пошел спать. А то ваше поведение подозрительно смахивает на издевательство. Витька, ты кончай скалить зубы, трупоед несчастный! Нехорошего тебе в рот...

Наташа тяжело поднялась на ноги, отступила на пару шагов от костра. Виктор встревоженно смотрел на нее:

— Ты куда?

— К обрыву. Там сейчас красиво, наверное: луна, скалы, река... — Наташа говорила естественно и спокойно, вот только голос ее едва заметно подрагивал. — Не бойся, глупый, это же близко совсем... А ты им расскажи пока. Ты им все-все расскажи...

И Виктор рассказал. Рассказал про Глеба, и про папку его, и про болезнь, и как Глеб научился управлять своими снами, и что из этого вышло. Рассказал об отце игумене и о том, как взрывали пещеру — эту пещеру — раньше, давно. Даже о новгородском сне рассказал, чтобы понятны были аналогии страстно увлекавшегося средневековым севером Глеба.

А Наташа все это время стояла над обрывом (достаточно близко, чтобы слышать говор, но слишком далеко, чтобы различать слова). Там действительно было красиво, но красота эта казалась дикой и неестественной привычному к урбанистическим пейзажам глазу.

Лунные отсветы превращали отвесный скальный гранит в нечто зыбкое, нереальное; лунный свет искажал перспективу, обманывал неискушенное зрение, и неглубокий речной каньон оборачивался вдруг беспредельным провалом в невообразимо далекое и непостижимое, манящее — в то, во что превратило лунное сияние бурлящую воду. Гул потока, кажущегося теперь неподвижным, едва ощутимое подрагивание скал под ногами, ставшая вдруг золотым сиянием невидимая днем мельчайшая водяная пыль... Привидения скал... Призраки деревьев... Обман. Нелепая выспренняя иллюзия. Надругательство над наивностью чувств.

Когда Виктор замолчал, Наташа вернулась к костру. По лицам Антона и Толика было видно, что рассказ произвел на них впечатление, однако впечатление несколько иного рода, чем она ожидала. Толик стесненно теребил свой нос, поглядывал искоса то на нее, то на Виктора, и во взглядах этих сквозило нечто, весьма напоминающее жалость. Антон энергично поскреб бороду, заговорил — рассудительно, веско, вдумчиво: