Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

И тут отважная Дюльдюль заорала победной трубой, отчаянно и дерзновенно. Тогда, под Деревом, она проявила себя не совсем с лучшей стороны и жаждала как следует отыграться. Другие боевые скакуны тоже влили свои голоса в хор. Их рев нарастал, становился почти музыкальным, издали в него вступила арфа Баруха, и ее звон глушил уши, переходя с вибирующе низких на нестерпимо высокие тона. Свинособаки ощерились и еще больше прижали уши: кажется, им хотелось прикрыть их лапами, но тогда бы они остались почти что беззащитны перед железом. Наступательный азарт был потерян окончательно. Скоты в панике отхлынули, приподнялись над щебнем — и растворились в воздухе, лопаясь наподобие мыльных пузырей: с некоторой задумчивостью и пахучими брызгами.

Воители вставали на ноги, отряхивались, трясли гривами и выбивали шапки о колено. Все… кроме Мастера.

— Камилл! Мы победили! Слышишь, Архитект? — юноша тряс брата за плечо, пытаясь пробудить. Тот приоткрыл один глаз.

— Вот хорошо, молодцы… Я таки пробил тоннель… — пробормотал Камилл и замер окончательно.

— Он истратил себя без остатка ради того, чтобы нам победить, — скорбно произнес Барух над неподвижным телом. — И прилепился к народу нашему.

— Ушел дальше по своему пути, исчерпав все витки перерождений, — добавил Биккху со странной флегмой. Истонченное лицо его было неестественно спокойным, как у индуса на погребальном костре.

— Ну почему он не сражался обыкновенным образом? — с отчаянием спрашивал Майсара. — Зачем он безоружный ходил?

— Он сам был своим оружием, и куда более совершенным, чем мы полагали, — вполголоса обяснил Субхути. — Мы носим на себе знаки своей внутренней силы, а Мастер обходился и без этого. Ничтожны перед ним были любые клинки, стрелы и ружья!

— Что теперь делать-то? — рыдая, спросил Камиль.

— С ним — ничего. Перевезем на борт нашей «Стеллы». А тебе и всем нам предстоит еще немалая работа — нельзя бросать ее на полдороге. Мы истребили сторожей и мучителей, но за колючей проволокой остались живые люди.

— Если Зульфикар согласится разрезать колючку, они же сразу попадают — отучились держаться на своих ногах, — сказал Барух. — Я такое не однажды видел: пригоняют в лагерь вагоны, а в них народу стоймя напрессовано. Так и едут неделю, иногда больше, пока половина не перемрет, а остальных впору бульдозером выпихивать.

— Что верно, то верно, — подтвердил Майсара, понявший его только наполовину, — только я вам одно скажу: первый враг человека — голод. Вот что: ты, Камиль, режь ограду и вытаскивайте с Барухом этих доходяг на волю, а мы с Биккху отвезем Архитекта, в нашем камбузе мигом смелем зерно, замесим лепешки на голубой водице и притащим сюда.

— Привезите еще и мой ларчик, — попросил их Камиль. — Сдается мне, что самое для него теперь время. Женщины Острова Чайной Горы были провидицы и в том, что придется нам решать одним, без брата… И, быть может, осталось хоть немного Вардина молока, чтобы в него добавить?

— Тогда уж и мою арфу везите, — добавил Барух почти весело. — Изображу Орфея, великого музыканта, который мог своим пением и игрой даже камни двигать. Это чтобы нам всем спорее работалось.

Камилла укрыли Баруховым плащом и бережно перенесли в лодку. Все остальные трудились без остановки, даже ослы выстроились на мелководье живой цепью — передавали из шлюпки вещи и готовую снедь. Народ, подкрепив силы, немного приободрился и повеселел.

— Куда их всех денем, подумали? — спрашивал практичный Майсара.

— Перевезти на Остров Птиц, откуда украдены, — предложил было Барух.

— Думаешь, здесь нет иных уроженцев? И вообще, остров не безразмерный, да и мы на перевозки не нанимались.

— Зато у «Стеллы» всегда места довольно, особенно для доброго, — возразил Камиль. — Но вот думается мне, что нельзя нам поворачивать вспять. Течение не позволит, которое мы с братом…

Он замер на полуфразе — не только от того, что слишком свежим было чувство потери, но и просто потому, что чья-то маленькая ручка подергала его за полу рубахи.

Это был ребенок из бывших пленников, такой щупленький, что в нем не поймешь ни пола, ни возраста, однако глаза на чумазом личике были уже вполне умные и задорные.

— Дядья, послушайте, что скажу. Этих свиноглавцев, когда они уходили на промысел, в воронку втягивало, а потом из нее выплевывало назад. Мы тоже пробовали удрать — не выходило. А теперь получится. Мы с братаном уже разведали. Земля там совсем провалилась, и гладкие стенки видать.

— Тоннель, — сообразил Барух. — Его последние слова…

— Да, это прямой выход. Ты думаешь, рискнем их отпустить в неизвестность? — спросил Субхути.

— Мы тоже уходим в неизвестное. Кроме того, ведь тот коридор — надежная работа моего брата, — сказал Камиль.

И его слова послужили решающим аргументом.

На эту ночь все Странники вернулись в каюту, кроме Камиля. Он решил, что останется на обе ночных смены.

— Вы все должны выспаться без помех, — объяснил он, — а я буду наблюдать звезды — как в них записан наш завтрашний путь.

(И сторожить моего брата, чтобы оказать ему последнюю честь, сказал он про себя. Астролог-то из меня, по правде, никакой.)

Его услышали и поняли верно. И вот настала эта ночь…

Из-под палубных досок слабо ржали Хазар и Дюльдюль, Росинант постукивал копытом о переборку; в обшивку корабля с тонким ласковым плеском били волны, и могучее подводное течение выгибалось кольцом, как игривый и ласковый зверь. От далеких островов наносило запах корицы и миндаля, роз и гвоздик, свежего хлеба и парного молока, терпкого чая и человеческого дыхания. Всё смешалось, и ничего не понять! Огромные, как белые хризантемы из того стихотворения о родине, что Субхути любил читать наизусть, цвели звезды на густо-синем бархате небес, и теплый ветер надувал паруса «Стеллы», увлекая ее по верному пути. Близ грота с арфой, завешенной черным, распростерлось большое тело Камилла, оно было тяжелое и негибкое, но почему-то жаркое, как ночь, которая их связала. «Я с тобой, брат», — внутри себя произнес Камиль и услышал ответ: «Я тоже. Не бойся ничего». «Мы разбудили Океан, верно?» — спросил Камиль. «Разбудили, — сказало ему нечто. — Зато сам ты спишь куда как крепко». «Неправда, я на вахте», — рассердился Камиль и проснулся.

Оказывается, разбудил его незнакомый свет, как будто вращался на небесах шар из маленьких зеркал и бросал вниз осколки радуги. Дюльдюль, несравненная мулица, трогала его изостренным копытцем за руку, ее шерсть тоже сияла. Камиль вскочил, не понимая, что происходит с ночью. Ибо все кругом пело: звезды и небо, и волны, и палуба, а грот-мачта и арфа на ней покрылись иголками цвета яркого индийского сапфира. Дюдьдюль тоже была наряжена не как всегда: от ее лопаток на аршин в длину простерлись голубые крылья наподобие стрекозиных, грива ниспадала вдоль шеи крутыми кольцами цвета спелого каштана, а лицо, белое и черноглазое, с союзными бровями и пухлым ротиком, иногда казалось ну совсем человеческим, хотя по большей части все-таки сильно отдавало лошадью. Собственно говоря, получалось так: если он думал об этом создании как о своей всегдашней четвероногой подружке, женское в ней расплывалось и уходило. Но стоило ему мысленно увлечься одухотворенностью общего выражения, как на секунду появлялось перед ним точное подобие гордой и страстной Хадиджи бинт Хувайлид в то единственное и неповторимое мгновение, когда она отпустила руку, соединившую половинки чадры у сочных алых губ. («По-моему, она тогда выбранила одного из слуг за нерасторопность, — подумал Камиль. — Уж в кокетстве ее не заподозришь».)