Pinhead - Визит из невыразимого

Гарри стоял, как громом пораженный. Он не понимал. Что это сейчас было? В голове гудело, гуляло эхо, как в пустой пещере.

Он вышел обратно в зал. Гермионы, естественно, уже и след простыл. Джинни быстрой походкой направлялась к выходу. Он догнал ее и буквально на ухо выкрикнул:

— Джинни, что происходит?!

— Прости, Гарри, — сказала она деловито, — но мне срочно надо на встречу.

— Ка… какую встречу?!

— Гарри! — она посмотрела на него укоризненно. — Я и так уже опаздываю. Мне надо на просмотр в команду. Никто не будет ждать меня вечно, когда на одно место полным-полно претенденток.

— Джинни, какая команда, какой просмотр, объясни мне, что сейчас произошло?!

— Ничего, Гарри. О чем ты вообще говоришь, я не понимаю.

— О чем?! — гневно зашипел он. — О чем?!

— Да, да, — она остановилась, уперев руки в бока, точь-в-точь, как ее мать, когда сердилась, — вот именно, о чем?!

Он не знал, как ответить на такое открытое отпирательство.

— Иди работать, Гарри. Вечером поговорим, если хочешь. Только я тебе скажу то же самое. Не произошло ничего. Ни-че-го! Вот так!

Она развернулась и быстро удалилась по коридору. Далее беседовать с ней не было никакого смысла. Джинни уперлась. И теперь, чем сильнее на нее бы давили, тем больше она бы упиралась. Гарри чертыхнулся и пошел к лифту.

Конечно, после такого ему было не до работы. Он сидел и перебирал в голове возможные версии, вплоть до самых экзотических, почему две самые близкие ему женщины могли вести себя подобным образом, но так ничего и не придумал. Он додумался даже до того, что у них могла быть связь, хотя и это ничего не объясняло. Обе должны были понимать, что он в своем уме, и не будет сердиться на них за подобные невинные шалости.

Сперва он порывался отправиться прямиком в Отдел Тайн, где Гермиона наверняка сейчас отсиживалась, чтобы вытянуть из нее всю правду, но быстро понял, что, если она захочет спрятаться, он ни в жизнь не найдет ее там. Он никогда не был на ее рабочем месте, даже не знал на каком она сидит этаже. Да и не факт, что лифт вообще бы открыл перед ним свои двери. На некоторые этажи Отдела Тайн и министра легко могли не пустить.

В конце он просто ухватился за голову и сидел так, бросив на стол очки, позволив мыслям просто панически шнырять в мозгу, собирая за собой толпу эмоций, налипающих на каждое опасение, как снежный ком.

Потом он всё-таки, наконец, занялся работой, принявшись изучать показания свидетелей — работников отеля, в котором жил Долохов, и постепенно его напряженное недоумение ушло на второй план, уступив место рутинным процедурам. К концу дня яркие впечатления от произошедшего на церемонии совсем выветрились у него из головы, и он воспринимал это уже гораздо более спокойно, размышляя, а не навоображал ли он сам, чего и не было, руководствуясь своей, уже ставшей в последнее время традиционной, мнительностью.

Так что домой он вернулся с настроением не устраивать жене допроса с пристрастием, а на время просто запомнить и отложить в долгий ящик свои вопросы. Возможно, всё выяснится само собой, а его опасения яйца выеденного не стоят.

Ложась спать, он понял, что совсем забыл сегодня спросить у Гермионы то, что хотел, относительно его странного состояния прошлой ночью. Но, к счастью, ничего похожего на вчерашнее с ним не происходило, голова была ясной, хоть и сонной, и он засыпал со вполне обычным ощущением погружения в сладкую дрему, а не в какой-то тошнотворный обморок.

Глава 9. Беды Азкабана

И даже если нам всем запереться в глухую тюрьму

Сжечь самолеты, расформировать поезда

Это вовсе не помешает ему

Перебраться из там-где-он-есть к нам сюда.

Он падал. Летел куда-то вниз в огромный темный зев похожего на ущелье провала, мимо мелькали стены из красноватого песчаника, а внизу… внизу ждало что-то мерзкое, чудовищное и до странности знакомое, словно виденное им много раз ранее, но выпускаемое из виду, скорее всего, намеренно, но, может быть, и из банального страха. Падение продолжалось долго, и он вдруг понял, что наблюдает за собой со стороны, видит, как летит вниз его тело, на самом деле, немедленно ставшее чем-то посторонним, но имеющим с ним непосредственную связь. Так что, когда оно шмякнулось о темный песок, он почувствовал что-то похожее на боль, но только, как отголосок чужой боли, как то, что прошло через него словно приглушенный всплеск, вместо шокирующего удара.

Он вдруг понял, что стоит на этом дне, в этих темных недрах, окруженный вздымающимися стенами, и на сердце навалилась жуткая тоска, потому что ему показалось, что он должен будет теперь провести тут невыносимо долгое время, годы, и все они будут полны этой тоски и напрасной надежды. Но стоило ему об этом подумать, как ожидание чего-то плохого подступило прямо к его горлу, заставило пожалеть даже о самой жуткой тоске, которую только можно было испытать, потому что то, что шло ей на смену, было хуже, гораздо хуже. Здесь изначально было что-то не так, но теперь он убедился в этом воочию, когда обнаружил всех остальных, которые, в отличие от него, ждали прихода того, чего он боялся. Ждали и поднимали к верху руки, приветствуя его приход. Их голос был похож на ропот, потому что каждый повторял слова, гнусавил как бы про себя, но уже сейчас можно было расслышать знакомые слова, которые обжигали его душу порывами страха. Он не хотел это слышать, но он знал, что ему придется это слышать, раз уж он попал сюда, в это место, находящееся так глубоко, что из него нет выхода.

«Zariatnatmix, Janna, Etitnamus…» — и это было самое начало, как первые шаги по сужающемуся туннелю, но раз прозвучав, оно должно было быть продолжено, назад пути не было, поэтому: «Haras, Fabellerjn, Fubentronty», всё громче, громче, голоса набирают силу, превращаясь в нестройный хор: «Brazo, Tabrasol, Nisa», и наконец: «VARF-SHUB-NIGGURATH! GABOTS MEMBROT!» уже в полную мощь легких все вместе, вся собравшаяся толпа, и уже понятно, что слова услышаны, что тот самый жуткий свет из ниоткуда, начинающий разливаться вокруг, это предвестник явления… появления того, кого ждали, жаждали, того, кто заставляет каждый орган в теле трепетать и сжиматься от безумного ужаса, и только на самом дне крошечная надежда кричит тонким голоском: «Посмотри наверх, посмотри наверх!» Он смотрит, хоть и знает, что нельзя противостоять тому, что приходит, это глупое, напрасное ожидание, от которого потом станет только хуже, но он всё равно поднимает голову, лишь бы не лицезреть то, что вылезает, выворачивается из ставшей вдруг неправильной перспективы, вызывающей тошноту, искажающей пространство под самыми немыслимыми, не могущими существовать в действительности углами. А вверху красноватые стены ущелья вдруг сходятся, и просвет между ними, за которым начинается темное небо, вдруг опускается совсем близко, и там, в этом просвете, видно только одно лицо. И он цепляется мыслями за это лицо, как за якорь, потому что безумная надежда неожиданно превращается во что-то вполне реальное, и сверху уже тянется маленькая знакомая ручка с тонкими, почти детскими пальчиками, а губы что-то кричат ему, но он не слышит, потому что толпа вокруг громогласно приветствует: «Йа! Йа! Шуб-Ниггурат!», а он тянется вверх, пытаясь коснуться родной ладони, но никак не может дотянуться, а она опускается ниже, ниже, в попытке помочь ему, вытащить прямо из-под носа того, что идет, что уже пришло, выблевало само себя из места, которое невозможно даже себе представить, настолько оно неправильно и несовместимо со всяким человеческим пониманием. И ему кажется, что еще чуть-чуть и прикосновение состоится, и это станет концом, завершением его пребывания здесь, но чей-то голос, похожий на холодное лезвие, внезапно громко произносит прямо ему на ухо: «Черный Козел с Тысячью Молодых», и в тот же миг страх заледеняет его с ног до головы, так, что сердце уже готово не выдержать и разорваться. Его рука дергается в жуткой судороге, и пытающаяся его спасти фигурка вдруг срывается и летит вниз, к нему, в ту же тоскливую преисподнюю, и, понимая, что это конец, что последний шанс потерян, он кричит, насколько хватает легких: «Гермиона! Гермиона!!! ГЕРМИОНА!!!», уже чувствуя, как за спиной разворачивается что-то огромное, распространяющее омерзительный запах…