Максим Далин - Лестница из терновника-3. Прогрессоры

— Тогда возьми, — говорит второй, протягивая книгу, завёрнутую в синий платок. — Пожалуйста. Это — Книга Пути. Тебе хотела передать моя… — и я слышу от лянчинца слово, которого якобы не употребляют в Лянчине: «мать». Даже не удивляюсь — после ночи в доме Хотуру был морально готов к такому повороту. Это именно Львята не знают слов «мать» и «сестра», не лянчинцы вообще. — У неё болело в груди из-за меня… из-за нас с Хоглу… а из-за тебя прошло.

Ар-Нель принимает книгу, говорит:

— Передай своей матери мою благодарность — я давно хотел прочесть это. Мне очень жаль, мой дорогой, что ты и твой возлюбленный не можете следовать за нами. Я вижу: вы — честные и смелые люди. Я надеюсь, мы ещё увидимся.

А деревня тем временем меняется на глазах. Я наблюдаю, как открываются ворота и калитки, как на улице появляются и взрослые, и дети. Вижу подростков, скинувших платки с лиц, детей, которые потрясённо разглядывают наш отряд из зарослей цветущего кустарника, из-за приоткрытых дверей и из-за спин старших братьев — всё-таки не смея выйти открыто. Плебеи улыбаются нашим девочкам — несмело и напряжённо, но улыбаются.

Пожилой мужик пристально смотрит на Элсу — и Элсу спрыгивает с коня, подходит. Кору следует за ним, чуть сзади, слева.

— Что, — спрашивает Элсу весело, — невидаль, да? Львёнок Льва из Чанграна — невидаль?

— Львёнок — не невидаль, — говорит мужик, не опуская глаз. — Человечье лицо у Львёнка — невидаль.

Крохотное пухленькое дитя, научившееся ходить, наверное, только этой весной, в вышитой вишнёвой распашонке или платьице, ковыляет из приоткрытых ворот к нашему отряду, завороженное блеском оружия и заклёпок на сбруе. Кору присаживается на корточки, осторожно останавливает малыша:

— Не ходи туда, там — злые лошадки!

Малыш, округлив блестящие глаза и приоткрыв рот от восхищения, тянется к сердоликовому ожерелью на шее Кору растопыренной ладошкой. Она снимает ожерелье и подаёт:

— Только не бери в рот, — но дитя тут же упоённо запихивает в ротик бусины тёплого молочно-оранжевого цвета, похожие на карамельки. Кто бы удержался!

Худенький подросток подхватывает малыша на руки, бросает быстрый испуганный взгляд на Кору, пытается забрать ожерелье — малыш негодующе вопит. Кору качает головой:

— Оставь ему. Пусть играет, мне не надо — зачем солдату бусы?

И всё. В ближайший час мы никуда не едем. Потому что нас перестают бояться — и начинают расспрашивать.

У Эткуру и Анну снова и снова допытываются:

— Неужели вы вправду Львята? Из Чанграна? — и тянутся коснуться одежды. — Если в Чангране есть такие Львята, значит, поживём ещё…

— Львёнок, живи сто лет — тебя Творец благословил!

— Это — бывшие пленные, да? Вы наших пленных выкупили?! А говорят, волк себе сердце вырывает, когда идёт служить Прайду… собственного брата прикончит, если его… того…

Нашим сытым лошадям суют кусочки сушёных фруктов. У нас с северянами допытываются, во что мы верим, и угощают лепёшками, намазанными мёдом — как я успеваю понять, местный символ радости гостям, «хлеб-соль». Вроде бы, все знают, что надо торопиться — но мы будим что-то в здешнем плебсе, как и в людях Эткуру. «Золотые грамоты», мечты о свободе, добрые и мудрые принцы, которые, если им объяснить, помогут всем и устроят всё — вот как это выглядит.

Анну страстно рассказывает деревенским жителям о поиске истины и прочих своих идеях. Ар-Нель вполголоса разговаривает с мальчиками, которых отпустил вчера, и их неожиданно многочисленной роднёй. Эткуру в первые мгновения чуть-чуть растерян, но быстро берёт себя в руки и начинает слегка рисоваться:

— И не думайте, — говорит он очарованным мужикам, такой красивый и крутой до невозможности, — Прайд разве враг своим плебеям? Мы всё видели, всё знаем, теперь одно остаётся — поменять порядки…

Вот тут-то на него и сваливается весь неподъёмный груз беды за прорву последних лет — Эткуру не понял, какую страстную разбудил надежду. Волшебное слово сказал, намекнул, что справедливость существует — там, где уже разуверились — и его хватают за руки и за рукава, его гладят по плечам и говорят ужасные вещи.

— Ты ведь укоротишь наставникам языки, правда, Львёнок? Чтоб не вязались к нашим детям — нельзя же по-ихнему жить, нельзя! Что ж нам хворые девчонки… Творец сказал: «Бой — святая истина», — а они талдычут, что это только про войну…

— Как всегда, забирают, что хотят — да и гуо бы с ними, лишь бы не трогали детей… Прайду рабыни нужны — так шли бы воевать!

— Львёнок, солнце наше, ты с Львом Льва можешь говорить — так и скажи: мужики, мол, больше дадут, если их дети здоровы будут. А кого родит увечная?

— Забрали лошадей — и мальчишек заодно…

— В позапрошлом году, когда красная муха уродилась да посевы сожрала, сборщики налогов только смеялись: «Зерна нет — детей отдай: всё равно с голоду передохнут!»

Эткуру потрясён. По натуре он совсем не злой, этот аристократический разгильдяй. Думать, правда, не любит — но когда выводы суют ему под нос, игнорировать их не может. Он не ожидал такого поворота событий — и только кивает, и руки не отталкивает. А они замечают бледную Ви-Э, которая так и держится рядом со своим Господином — улыбаются ей, суют в руки всякую всячину, кажется, печенье и сущёные ягоды:

— Краля-то у тебя какая, Львёнок! Видно же, что в бою взял…

— Северянка прижилась, надо же… Ну, язычники истину не знают, но бой понимают, это всем известно…

— На севере-то, небось, важная птица была… истинно Львица…

— Не закрываешь… доверяешь, значит? А раз доверяешь, значит, верно, в бою взял…

Ви-Э улыбается своей ослепительной театральной улыбкой, освещает народ сиянием невероятных зелёных очей, но я вижу, что это — игра, она ранена чужими бедами в самое сердце. И Элсу, на которого вытряхивают тот же ворох бед и невзгод, говорит: «Конечно, конечно… мы с братом для этого и… мы отправляемся домой, в Чангран, чтобы всё исправить…» А юный волк из свиты Хотуру, прибившийся к нашему отряду, мрачнеет, кусает губы — и выдаёт: «Львёнок, я вернусь, прости. Очень надо. Я скажу… там… дома. И тут… мы поправим тут… сразу».

А я вижу в доверчиво распахнутые ворота сады местных усадеб, цветы у домиков, насколько можно понять, глинобитных, совершенно игрушечных с виду, резные столбики с солнышками… и ещё я вижу женщин.

Я почему-то думал, что лянчинские женщины, как мусульманки, закрывают лица от всех мужчин, которые им не родственники. По обычаю или от избытка скромности. Я упустил из виду, что скромность, если она и есть в земном понимании, тут совсем другая — они же «бывшие мужчины». Ничего подобного, не от всех. От посторонних, от опасных. От Прайда?