Юлия Латынина - Дело о пропавшем боге

Наместник осведомился, будет ли высокий столичный гость пить чай или вино. Нан выбрал чай. Вашхог едва заметно усмехнулся, и услал услужливого лютниста за чайником для гостя. Нан заметил, как передернулось лицо Кирена при виде маленького женственного прислужника, и с каким неприкрытым осуждением юноша уставился на запотевший кувшин и толстобокие винные чашки. Несмотря на дневной час, наместник был уже слегка пьян. Отпуская сына, он поглядел ему вслед с нежностью, которую в любом другом состоянии при столичном инспекторе полагалось бы не обнаруживать.

Пятеро слуг внесли подносы с чаем и прочей снедью: закуски, салаты, слезящийся агатовый срез пузанка, вынесенные из ледника далекие морские рыбки, два подноса со всевозможными сластями и печеньем. Потом расставили по столикам новые вазы с ветвями и плодами, время которых еще не наступило или уже прошло, и неслышно удалились.

Нан глубоко поклонился и принес извинения по поводу своего секретаря: что делать, бестактность влюбленных… Ведь и Ишмик тоже готов творить глупости ради некоей девицы Ниты, арестованной в Иров день.

– Какие глупости? – спросил наместник.

– Ну, он даже выпросил у вас бумагу об ее освобождении…

Худощавое лицо наместника внезапно побелело от гнева, так, что Нан счел возможным справиться о здоровье хозяина. «Будет Ишмику взбучка», – подумал он.

– Голова ужасно болит, – рассеянно ответил наместник.

Нан выразил свое соболезнование. Господин Вашхог, несомненно, опечален гибелью столь близкого друга, как господин Шевашен, и полон желания покарать его убийцу.

Насколько удалось установить Нану, судья непременно бы доказал связь мятежников с араваном Нараем, если б не внезапная смерть и не бунт, позволивший арестованным ускользнуть. У господина Нана есть основания полагать, что во время бунта могли быть похищены и некоторые листы из протоколов допросов, компрометирующие аравана; если бы, скажем, господин Бахадн мог это подтвердить, улики против аравана обрели бы особую несокрушимость; кроме того, один монах видел аравана в час Козы: инспектор думает, что в это-то время араван и избавился от оружия. Конечно, желтый монах откажется свидетельствовать в суде, но монах видел и других чиновников, выходивших в это время из гостевого дома; он, правда, не уверен в именах, но если бы разыскать такого чиновника, который покидал в ту ночь свою комнату и видел господина аравана… Господин наместник что-то хочет сказать?

В продолжение всей речи Нана господин наместник лежал, откинувшись на подушки и глядел на инспектора своими круглыми, красивыми, немного пьяными глазами. Но тут его лицо внезапно побелело, зрачки растерянно разъехались, и глаза на миг приняли бессмысленное и баранье выражение, Нан часто ловил такой взгляд у людей, являвшихся в управу с уверенностью в высоком покровительстве, когда стража начинала крутить им руки и вязать к потолочной балке.

Но тут зрачки Вашхога вновь сбежались в одну точку.

Наместник махнул рукой в сторону управы и сказал:

– Ну, наверное, любой из моих гостей мог заметить господина аравана. И даже, может быть, проследить за ним? Тот же господин Бахадн, например?

– Вы могли б это выяснить не хуже меня, – поклонился Нан.

Наместник засмеялся.

– Вы необыкновенно проницательны, господин инспектор. Логика ваших построений… э-э… безупречна. Господин первый министр будет, несомненно, доволен. Или – нет? – Голос наместника вдруг стал визгливым: – Или – господин первый министр мной недоволен?

Нан поклонился.

– Господин первый министр восхищен вашими решительными действиями по защите от горцев. То, что князь Маанари готов отныне драться на стороне империи – перевешивает любые, – Нан подчеркнул слово «любые», – допущенные вами оплошности. У меня есть полномочия, данные императором, на организацию военных поселений. Я полагаю, это совпадает с желаниями Маанари?

– О да. Вполне.

– Если бы вы могли на днях устроить мою с ним встречу, я был бы очень признателен.

Наместник кивнул, странно заблестев глазами:

– Несомненно, я постараюсь на днях устроить вашу с ним встречу.

– Что за человек князь Маанари? Это правда, что он хорошо осведомлен об обычаях империи и даже образован?

– Вполне правда, – засмеялся наместник. – Его воины не брезгуют кушать печень убитых врагов. Но сам он говорит на великолепном вейском и чуть ли не бывал в столице. Это-то его и сгубило.

– Что значит сгубило?

– Быть свободным князем горцев и стать чиновником вейской империи! Вы не находите, что это безумие?

– Несколько необычный для вашего ранга взгляд на систему управления Веей.

– Что таить! Я не такой старательный чиновник, как вы, господин Нан… или как господин араван. Господин араван и вправду думает, что если приказ о севе риса послать в срок и с хорошим исполнителем, то рису сразу и вызреет вдвое больше. Но что, кроме природы, заставляет расти рис, и кто, кроме крестьянина, знает, как за ним лучше ухаживать? Я, по крайней мере, понимаю, что мы шлем приказ не потому, что без этого не произрастет риса, а потому что куда как приятно ощущать себя опорой мироздания! Чиновник – третий лишний в постели Неба и Земли. Эти двое любят друг друга и рожают детей, а чиновник… чиновник любит сам себя.

– Значит, – спросил Нан, – когда я ловлю убийц и воров, я – третий лишний и делаю ненужное?

– Вредное, господин инспектор, вредное. Если стащить с возу кусок холста – это преступление, то что же такое налоги? Вот вы ловите фальшивомонетчиков, а кто выпускает фальшивых денег больше государства? Ведь «рисовых денег» – бог знает во сколько раз больше, чем обеспечивающих их продуктов, и не в приписках тут дело. Любители спасать систему, – засмеялся наместник, – должны сказать спасибо черному рынку… запретить его – это все равно что остановить помпы на тонущей барже.

Нан, осторожно кашлянув, сказал:

– Исчислять в переводе на рис все государственные запасы действительно опасно. Да еще исходя из такой зыбкой меры, как количество труда. Деньги не должны быть долговыми обязательствами государства. Но как устранить эту нелепость?

Наместник рассмеялся.

– Ах, господин инспектор, вы рассуждаете прямо как эти… Кархтаровы… Две тысячи лет существует абсурд, и, по их мнению, только потому, что никто не догадался его исправить. Но из нелепости мира не следует ничего, кроме нее самой. А реформаторов и мятежников, которые норовят исправить нелепый мир нелепыми переменами, ожидает нелепая смерть.

Человек ведь ужасно ограничен в своем бунте. Разорить поле или деревню несложно, но разрушить мироздание и государство не легче, чем их сотворить.