Лорел Гамильтон - Ласка сумрака

– Я не обижена, принцесса. Просто на миг высунулась мерзкая физиономия зависти, – сказала она, и зеркало стало пустым и гладким.

Я осталась сидеть, уставясь на собственное отражение. Движение позади привлекло мой взгляд, и я увидела Дойла и Риса, все так же коленопреклоненных. Рис расчесывал волосы Дойла, и мускулы у него ходили под кожей. Холод не двигался. Он просто смотрел на меня в зеркало так напряженно, что это заставило меня повернуться к нему.

Холод встретил мой взгляд. Двое других будто ничего не замечали.

– Нисевин здесь уже нет. Вы можете прекратить представление, – сказала я.

– Я еще не закончил все это расчесывать, – отозвался Рис. – Вот почему я решил не отращивать волосы до пят. Почти невозможно ухаживать за ними самостоятельно. – Он отделил прядь волос, взвесил ее на руке и начал расчесывать.

Дойл молчал, позволяя Рису возиться с его волосами. На лице Риса было сосредоточенно-серьезное выражение, как у ребенка. Совершенно ничего ребяческого в нем больше не было – в том, как он стоял обнаженный в море черных волос и разноцветных подушек. Его тело, как всегда, было мускулистым, бледным, сияющим. На него приятно было смотреть, но возбужден он не был. Нагота для сидхе не связана с сексом – не всегда по крайней мере.

Холод чуть изменил позу, и я повернулась к нему. Глаза у него были темно-серыми, будто небо перед грозой. Он был зол; это отражалось в каждой черточке его лица, в напряжении плеч, в том, как он сидел, осторожно и неподвижно, при этом излучая энергию.

– Прости, если расстроила тебя, но я знала, что делаю, когда говорила с Нисевин.

– Ты абсолютно ясно показала, что ты здесь правишь, а я только подчиняюсь. – Голос звучал резко от гнева.

Я вздохнула. Было еще не поздно, но денек выдался н из легких. Я слишком устала от оскорбленных чувств Холода. Особенно с тех пор, как он повел себя неверно.

– Холод, сейчас я не могу позволить себе показаться слабой кому бы то ни было. Даже Дойл держит свое мнение при себе, когда мы на публике, не важно, насколько оно будет нелицеприятным, когда мы окажемся наедине.

– Я одобряю все твои сегодняшние действия, – заметил Дойл.

– Счастлива слышать, – хмыкнула я.

Он одарил меня нарочито бесстрастным взглядом. Впечатление лишь самую чуточку нарушалось натянувшимися под щеткой волосами. Трудновато выглядеть угрожающе, когда тебя кто-то обихаживает. Он смотрел на меня так долго, что большинство людей смутились бы, моргнули или отвели глаза. Я встретила его взгляд собственным – пустым. Я устала от игр. То, что я в них играю, и играю неплохо, не значит, что я получаю от этого удовольствие.

– С меня на сегодня хватит политических игр, Дойл. Мне не нужна лишняя порция, особенно с моими собственными стражами.

Он моргнул этими темными-темными глазами.

– Прекращай, Рис. Мне нужно поговорить с Мередит.

Рис послушно остановился, сел назад в подушки, но щетку держал наготове.

– Наедине, – добавил Дойл.

Холод дернулся, будто его ударили. Его реакция – скорее, чем слова Дойла, – заставила меня предположить, что имеется в виду не просто беседа с глазу на глаз.

– Сегодня моя ночь с Мередит, – сказал Холод. Казалось, его злость испарилась под ветром возможностей, которых он не предвидел.

– Если бы об этом просил Рис, ему пришлось бы подождать своей очереди, но я в очередь не включен, так что вправе попросить этот вечер.

Холод вскочил, едва не споткнувшись от поспешности и нехватки свободного места у кровати.

– Сначала ты не позволял мне помогать ей, теперь ты отнимаешь мою ночь в ее постели. Я бы обвинил тебя в ревности, если б знал тебя хуже.

– Можешь обвинять меня в чем пожелаешь, Холод, но ты знаешь, что я не ревнив.

– Может, да, а может, нет, но что-то ты затаил, и это что-то касается нашей Мерри.

Дойл вздохнул – глубокий, почти болезненный вздох.

– Допустим, я думал, будто, заставив принцессу ожидать моего внимания, я интригую ее. Сегодня я увидел, что существуют разные способы потерять расположение женщины.

– Говори яснее, Мрак.

Дойл так и стоял на коленях в облаке своих волос, полуобнаженный, руки расслабленно сложены на бедрах. Он бы должен был выглядеть беспомощным или женственным – что-то в этом роде, – но не выглядел. Он казался будто вырезанным из первичной тьмы, словно одна из первых дышащих тварей, что явились еще до создания света. Свет блистал на серебряном кольце в его соске в такт дыханию. Волосы закрыли сережки в ушах, так что этот серебряный отблеск был единственным цветным пятном на его теле. От серебряного сияния трудно было отвести взгляд.

– Я не слепой, Холод, – заявил Дойл. – Я видел, как она смотрела на тебя в машине, и ты видел это тоже.

– Ты ревнуешь!

– Нет, – качнул головой Дойл. – Но у вас было три месяца, а ребенка нет. Она принцесса и будет королевой. Она не должна отдать сердце тому, за кого не выйдет замуж.

– Так что ты вмешаешься и завоюешь ее сердце вместо меня? – В голосе Холода было больше страсти, чем я когда-либо слышала, кроме как в постели.

– Нет, но я хочу быть уверен, что у нее есть выбор. Если бы я был более наблюдателен, я бы вмешался раньше.

– Ну да, и в твоих объятиях она позабудет обо мне, так?

– Я не настолько самоуверен, Холод. Я говорил, что сегодня я понял: есть много способов потерять сердце женщины, и слишком долгое ожидание – один из них. Если и существует шанс, что Мерри не влюбится в тебя или в Галена, то предпринимать что-то надо сейчас. Или станет поздно.

– А Гален тут при чем? – удивился Холод.

– Ну, если ты об этом спрашиваешь, то вовсе не я здесь слеп, – ответил Дойл.

На лице Холода отразилась растерянность. Наконец он нахмурился и покачал головой.

– Мне это не нравится.

– Твоего одобрения никто не ждет, – выдал Дойл.

Какой бы занимательной ни была эта беседа, с меня хватило.

– Вы говорите так, словно меня здесь нет или у меня нет права голоса.

Дойл повернулся ко мне с ужасно серьезной миной.

– Ты запрещаешь мне разделить с тобой постель этой ночью? – Он задал этот вопрос тем же безразличным тоном, каким заказывал ужин в ресторане или разговаривал с клиентами, словно мой ответ не значил ничего существенного.

Но я знала, что временами за этим нейтральным тоном скрывались чувства, которые можно определить как угодно, только не как безразличие. Этим способом он защищался от эмоций: относись ко всему так, словно оно ничего не значит, и, может, так оно и будет.

Я посмотрела на него, на размах плеч, на выпуклость груди с этим мерцающим проблеском серебра, на плоский живот, на линию, где джинсы пересекали его тело. Я никогда не видела Дойла обнаженным, ни разу. Он не разделял привычку двора к наготе, как и Холод.