Елена Хаецкая - Голодный грек, или Странствия Феодула

Поселок окружала невысокая глиняная стена. На стене на корточках сидело несколько человек в толстых черных халатах. Их лица были черны, словно от копоти, и сморщены в складки, а глаза ничего не выражали.

Навстречу монгольскому десятку, приближавшемуся без спешки, с немалой долей торжественности, столь же важно выехал высокий худой старик в сером ватном халате и с ним два служителя, один из которых нес при себе большие чаши, а другой – мешок, дурно пахнущий козлом, где булькало пойло.

Перед самым проломом в стене, обозначавшим ворота, обе процессии замерли. Старик высоко поднялся в стременах и прокричал несколько слов, после чего так же внезапно замолчал и уставился на сына темника, сильно вытянув жилистую шею. Сын темника выдержал порядочную паузу, после чего рявкнул что-то в ответ. В воздухе мелькнула чудодейственная дощечка с тигром, но столь же быстро и исчезла. Старик суетливо закивал, после чего служители проворно наполнили чашу питьем и подали ее сыну темника.

Тот выпил, не спеша отер губы, гулко рыгнул и, повернувшись, показал служителям на Феодула. Феодул поспешно надул щеки. Служитель тотчас подал и ему наполненную чашу. Феодул принял, а оба служителя немедля принялись, тужась и краснея, утробными голосами исполнять какую-то варварскую песнь, которой надлежало, по их замыслу, усладить слух гостя. Старик при этом как бы нехотя хлопал в ладоши. Феодул понюхал пойло, и его замутило. Дабы не оскандалиться, он задержал дыхание и начал мысленно твердить на память «Верую» – почему-то не по-латыни, а по-псоглавчески – и таким образом проглотил угощение. Проглотив же, рыгнул. Служители засмеялись, а толмач Андрей с кислым видом поморщился.

Везде на землях Батыя, а впоследствии и на землях великого хана Мункэ посольство великого Папы Римского в лице Феодула встречало самый радушный прием. Этому способствовали, во-первых, золотой тигр, а во-вторых – и в немалой, следует признаться, мере – сын темника, такой он был важный, толстый и гордый.

Вот и старик, правитель города, внесенного в монгольские харатьи и благодаря этому, бесспорно, существующего, пригласил посольство к себе, усадил на вытертые ковры, которых настелил на пол пять штук, один поверх другого, устроил праздник. В доме принимали только сына темника, Феодула и толмача, а прочих монголов снабдили живым бараном и сухим навозом для огня и предоставили им веселиться в меру их разумения во дворе.

Как и многие в этой долине, старик поклонялся поганому Магомету и потому избегал осквернять пищу прикосновением каких-либо орудий и левой руки и чрезвычайно ловко орудовал одной правой.

Разговор шел степенный, поучительный. Толмач нехотя переводил с набитым ртом:

– Спрашивает, видел ли ты великого Римского Папу.

– Скажи: а то как же! – жуя, отвечал Феодул. Впрочем, толмач и сам знал ответы и запросто мог вести беседу вместо Феодула, но вежливость требовала, чтобы говорил сам посланник. С тех пор как бывший причетник из Акры сделался послом великого Папы, ему не раз уже доводилось удовлетворять любопытство местных правителей, и Феодул старался делать это по мере сил добросовестно.

– Спрашивает, очень ли стар Папа.

– У этих басурман как считается? – уточнил на всякий случай Феодул у толмача. – Чем старше, тем лучше, или как?

Толмач кивнул.

Старик поднял вверх палец, перепачканный жиром, и что-то торжественное изрек. Феодул вопросительно поглядел на Андрея. Тот наспех проглотил кусок и сказал:

– Он слыхал, будто великому Папе уже триста лет.

– Скажи ему: не триста, а пятьсот. Пусть высечет палками по пяткам тех, кто говорил ему «триста».

– Зачем ты все время врешь, Феодул? – спросил толмач.

– А ты вот почем знаешь, что я вру? – огрызнулся Феодул. – Переводи!

Андрей, хмурясь, перевел. Старик, видимо, остался доволен ответом. Он покрутил головой, сказал «ц-ц-ц» и взял еще кусок баранины. Глядя, как ловко длинные темные пальцы заворачивают мясо в плоский хлеб, Феодул невольно позавидовал: несмотря на однорукость, которую лжеименное учение Магометово навязало старику на время трапезы, тот не чувствовал никакого неудобства.

Сын темника мало любопытного находил в беседе. Все это он уже не раз слыхал и потому безмолвно вливал в себя кислое пойло, с каждым глотком становясь все красней и спесивей.

Усвоив услышанное, старик возобновил расспросы. Поинтересовался морем. Какое оно?

– Скажи: как степь, но только везде вода.

Андрею, как и сыну темника, эти беседы тоже прискучили. А Феодулу – нет. Тот был готов без конца повторять одно и то же. Феодулу нравилось поучать, когда его слушали.

Старик оказался вдумчивым собеседником. Пошлепав в молчании губами, он с неожиданным приливом интереса задал следующий вопрос. Переводя, Андрей ехидно улыбался.

– Хочет знать: море – оно безбрежно или беспредельно?

Феодул и бровью не повел.

– Безбрежно, разумеется. Предел морю положен там, где за Геркулесовыми столпами виден панцирь черепахи, на которой покоится обитаемый мир.

И добавил, желая поразить своей ученостью не только легковерного старика, но и желчного Андрея:

– В начальные времена были святые отшельники, из любви к Богу жившие в пустыне. Они добирались до черепахи и смотрели вниз, но, по милости Божьей, ничего, кроме кишащих чудовищ, не видели.

– Аллах велик! – охотно изумился старик. И без всякой логической связи с предыдущей темой осведомился насчет короля франков – много ли у него добра.

– Скажи: дворец у короля франков построен из чистого золота, а постель вся сапфировая. И тысяча человек непрестанно стережет его покои.

Андрей вдруг плюнул и сказал:

– Ври ему сам, коли приспела такая охота, а мне недосуг. Я есть хочу.

Феодул бессильно пригрозил толмачу гневом Батыя, плеткой и карами со стороны Папы Римского. Но угрозы пропали втуне. Сын темника сильно раздулся от выпитого и теперь благодушествовал, поводя вправо-влево сонными заплывшими глазками. Старик впал в задумчивость, жевал губами и время от времени сам с собою говорил «ц-ц-ц». Его очень удивили рассказы Феодула. Со двора доносились дикие выкрики монголов – там жарили барана.

Как и другие правители, старик одарил посольство великого Папы, преподнеся Феодулу медное блюдо, трех баранов и корзину розовых мороженых яблок. Конечно, Феодул вынужден был большую часть даров отдавать спесивому сыну темника; однако кое-что все же оставалось в собственности самого Феодула и тем самым невольно наводило на мысль о том, что считаться посланцем великого Папы в землях монголов куда более прибыльно, нежели оставаться просто Феодулом.

Только такие беседы, приятно сдобренные подарками, и разнообразили путь. Усталость и голод донимали Феодула, но пуще всего страдал он от холода. Шуба, поднесенная ему в стане Батыя, словно чуяла, что не хозяйские плечи укутывает, и грела скверно. И думал Феодул, что с ним это происходит от нехорошего разлада, который случился между ним, Феодулом, и остальным миром. Однако утешал себя мыслью о том, что рано или поздно все неприятности должны будут завершиться, к вящему для всех удовлетворению, поскольку в конечном счете Феодул страдает здесь за христианскую веру.