Елена Хаецкая - Царство небесное

Он собрал баронов, чтобы объявить о своей болезни и о том, что намерен назначить регента Королевства.

Он не мог их видеть. Больше не мог. Но он слышал их и всем своим существом ощущал их присутствие. От них пахло пропотевшими кожаными куртками, нагретыми на солнце кольчугами, пылью иерусалимских дорог, чесноком и пряностями, которыми были приправлены булки, съеденные ими по пути во дворец на иерусалимских улицах. Король называл их имена, и они отвечали ему: «я здесь, я здесь, государь, я здесь, ваше величество, мой король, я здесь, здесь…»

Он различал голоса, к которым привык в детстве, и для каждого хотел бы найти особенную, только ему предназначенную улыбку: для слишком умного, затаившего обиду Раймона Триполитанского — настороженную, для религиозного Онфруа Торонского — благословляющую, для неистового Бальяна д'Ибелина — просительную, для расчетливого коннетабля Эмерика де Лузиньяна — дружескую, для нежного красавца Гиона, мужа сестры, — повелительную…

Но он не мог им улыбаться, потому что лицо плохо слушалось его. А если бы и мог, они все равно ничего бы не поняли, потому что теперь он прятал лицо.

Он слушал, как они откликаются, и ему хотелось крикнуть — насколько еще позволял ему отмирающий голос: «Я тоже — здесь, я все еще здесь, бароны! Я — здесь…»

— Я хочу, — просипел король и махнул услужающему брату из числа тамплиеров, носящих зеленый крест.

Тот выступил вперед и начал читать.

— Король говорит: «Я хочу, чтобы регентом Королевства стал муж наследницы Иерусалима Сибиллы, Ги де Лузиньян. Я хочу, чтобы все бароны Королевства в моем присутствии принесли ему присягу. Они должны поддерживать регента во всем, что касается управления Королевством и защиты его границ. Я хочу, чтобы регент Ги де Лузиньян поклялся в присутствии всех баронов Королевства в том, что не будет искать моей короны, покуда я жив».

Стало тихо, а потом сразу несколько человек закричали, что требуют, чтобы их немедленно зарубили, разрезали на части и прибили к воротам Иерусалима, и совершили над ними все это в присутствии короля, потому что они никогда не присягнут на верность Ги де Лузиньяну.

Но оба великих магистра, и тамплиеров, и иоаннитов, твердо взяли сторону Ги. Кривая трещина раскола побежала по семьям латинских баронов. Оба старших пасынка Раймона Триполитанского, двоюродные братья Эскивы — жены коннетабля Эмерика, неожиданно для графа поддержали Лузиньянов.

Ги держался так, словно все происходящее касается только его лично и короля. Он не озирался по сторонам, не запоминал, кто негодует, а кто радуется. Его как будто не интересовало происходящее. Собранный и сосредоточенный, он прислушивался к тому, что делалось внутри его собственной души. А там царил полный покой. Лузиньян оставался в мире с самим собой и потому мог принести королю любую присягу, какую бы тот ни потребовал.

Он приблизился к королю, опустился перед ним на оба колена и торжественно поклялся:

— Бог и все эти благородные сеньоры пусть будут свидетелями истинности моих слов: я никогда не посягну на вашу корону, мой господин, покуда вы живы.

Король чуть подался вперед и очень тихо просипел:

— Если Королевство падет, виновен в этом будешь только ты, Гион. Это — плата за обладание Сибиллой. Ты понял меня? Если ваша любовь не спасет Иерусалим, значит, его не спасет ничто, и нет Божьей воли на то, чтобы мои потомки владели Святым Гробом.

Ги опустил голову еще ниже, а затем прикоснулся губами к перчатке умирающего короля.

Это прикосновение было легким, почти невесомым, но даже сквозь перчатку оно прожгло руку Болдуина, и король содрогнулся всем телом.

— Никогда больше этого не делай, — зашептал он еще тише.

А затем снова махнул орденскому брату, и тот прочитал остаток написанного:

— Король говорит: себе он оставляет доход в десять тысяч безантов и город Иерусалим.

Ги встал, и бароны начали подходить к нему и, кося глазами на короля, давать клятву верности новому регенту. Король сидел неподвижно, как истукан, с закрытым лицом, но его присутствие, казалось, заполняло весь огромный зал.

Саладин наползал на Королевство, как большая черная туча. Болдуин больше не мог видеть, но тем обостреннее он ощущал присутствие этой угрозы — постоянное, как шум прибоя в Яффе. В прошлом году, когда Болдуин еще различал очертания предметов, он не прекращал воевать с этим страшным врагом, пытаясь отогнать его от Мосула. В нынешнем Саладин будет заботой Ги де Лузиньяна.

— Что вам угодно, сестра?

Тихий хриплый голос прозвучал так неожиданно, что Сибилла вздрогнула и обернулась. Темная тень сидела в углу, так спокойно и тихо, словно ее здесь не было.

— Как вы меня узнали?

— По запаху, — сказала тень. — Наш дядя Раймон говорит, что родную кровь всегда можно узнать по запаху.

— А, это дядя Раймон так говорит… — Сибилла осторожно приблизилась к брату.

Он безошибочно поднял голову ей навстречу.

— Чем занят ваш муж?

— Он на севере, в Самарии.

— Рассказывайте! — приказал король.

— Государь, вы знаете все лучше меня.

— Рассказывайте! Разве муж не присылает вам писем с голубями?

Болдуин неожиданно вспомнил то, перехваченное, письмо, которое несла голубка из голубятни Раймона Триполитанского. «Змееныш». Змееныш, готовый ужалить в самое сердце Королевства.

«Вздор! — прошептал король. — Он потомок Карла Великого, а змеиная кровь делает его мудрым и неуязвимым».

И решительно отбросил негодную мысль, точно тряпку.

— Я снова в тягости, — объявила Сибилла.

— Снова девочка?

— Ах, брат, когда я носила своего первенца, все было иначе! — сказала она с вызовом и вдруг заплакала.

Болдуин слушал ее плач удивленно.

— Разве вы не счастливы?

Она затаила дыхание. По тому, с каким напряжением брат ждал ее ответа, она вдруг поняла, что вопрос вызван чем-то гораздо более важным, нежели добрые чувства.

— Да, — сказала она.

— Ну так что там, на севере? — повторил король.

— Там — мой муж и возлюбленный, — сказала Сибилла. — Я больше ничего не знаю.

— Там все плохо, — захрипел король. — Я сижу здесь, как душа, привязанная к мертвому телу кровавой пуповиной, и не могу быть там, чтобы исправить все его ошибки…

— Государь, уверены ли вы в том, что он совершает ошибки?

Болдуин несколько раз прохрипел, как будто выталкивая из горла тяжелые комки воздуха, а потом вдруг засмеялся. Он смеялся тихо и сипло, сотрясаясь всем телом.

Сибилла отошла чуть подальше. Теперь, когда ее глаза привыкли к темноте, она ясно различала эту закутанную в полотна фигуру, спеленутую с такой бережностью и любовью, словно это был младенец. Там, под своими покрывалами, он содрогался и хрипел.