Наталья Резанова - Золотая голова

Конца-краю всему происходящему не предвиделось, и я почувствовала, что меня клонит в сон, не хуже чем Малхиру. Ноги сами понесли меня прочь За конюшней был огород и несколько фруктовых деревьев Я плюхнулась на землю возле одного, привалилась к стволу и закрыла глаза. Впрочем, ненадолго. Кто-то подошел ко мне, и я уже по шагам распознала кто.

После того как он вытеснил меня из побоища, Тальви со мной не разговаривал и по поводу выходки с «кошкой» не сказал ничего. И сейчас он стоял молча, склонив голову к плечу.

— Тебя не было во дворе, — пробормотала я — просто так.

— Я был в церкви. Мы относили туда убитых. Ай-яй. А Тальви-то, хоть и без царапины, определенно пострадал сегодня. Почти всю свиту у него повыбило. Гормундинг, пусть и не ранен, вряд ли на что пока способен. Одна я осталась.

— Сейчас иду. — Я дернулась встать. Он остановил меня.

— Сиди. Надо будет — позову. Я так и проспала эту ночь в огороде под деревом. И гораздо лучше, чем предыдущую.

Пленного недоубивца я больше не видала. Не думаю, чтоб Рик и Тальви убили его — не те это были люди, чтоб самим ручки марать. Скорее всего, передали местным властям. Но перед тем вытряхнули из него все, что ему было известно. Мне, как водится, не сказали.

Вряд ли сегодня приходилось ждать нападения. Ехать выпало по весьма оживленному тракту, «оживленному» не стоит понимать в смысле настроения. Погода, последний месяц стоявшая на зависть, с утра испортилась. Сеялся омерзительный мелкий дождь, в воздухе висела какая-то пакостная взвесь, короче, ни два, ни полтора. Я держалась поближе к Малхире, на случай, если он вздумает рюхнуться с коня. Он пока крепился и улыбался мне, но как-то жалко. Мы были предпоследними, за нами ехал Гормундинг — он уже оправился от удара — и один из людей Альдрика. Не тот ли, что варил кофе? Право, жаль, если мастера по кофейной части вчера убили.

Вот так, Нортия Скьольд. Здесь убивают. А ты не знала? И если того парня повесят, это будет на твоей совести. На твоей крепкой, многое способной вынести совести.

Паршивый день. Это все из-за погоды…

Кофишенка не убили. Это выяснилось, когда мы встали на постой при очередном трактире. По сравнению с постоялым двором, где мы ночевали по выезде из Свантера, это оказалась сущая дыра, что не помешало Рику явить себя во всей красе. Ссадину на виске он залепил пластырем телесного цвета и постоянно осведомлялся у меня, заметен ли пластырь и не портит ли он его. Жаловался, что продрог и ничто не способно его согреть, кроме кофе. И не простого, а особого. Вызвал трактирщика, устроил ему разнос и погнал в курятник. Я думала, что он собирается пить кофе с яичницей, ан не тут-то было! Рик сумел потрясти даже мою заскорузлую душу. Оказывается, сырое яйцо клали непосредственно в кофе, отделив, правда, желток от белка и взбив последний. Альдрик пил, похваливал и предлагал мне. Я отказалась. Должно быть, для таких изысков я недостаточно утонченна. Отведав любимого напитка и подкрепившись из хозяйских запасов (на стол пошла мамаша этих яиц), Рик воспрял духом и потребовал развлечений. Не подумайте плохого — музыки он жаждал и пения. Приволокли гитару, которую слуги Рика везли в багаже, очевидно привыкши к господским капризам, и один из них — к счастью, не тот, кому прострелили руку, провыл жутко трогательную балладу — ее все слышали, не на один мотив, так на другой. Сами понимаете, оклеветала бедняжку развратная жена старшего брата, тщетно склонявшая невинного юношу ко блуду и в отместку заявившая, что он хотел ее соблазнить. И старший младшего приканчивает. После чего узнает суровую правду, режет коварную супругу и либо кончает с собой, либо, как нам сегодня объявили, уходит в монастырь. После этого гитара перешла за господский стол, и Эгир Гормундинг, отошедший от контузии, недурно спел хоть и неподобную ему вроде бы по рангу, но значительно более жизнерадостную песню тримейнских студентов — я ее хорошо знала.

К чему образованье, Коль нет к нему призванья, Когда заели блохи, А на душе — тоска.

Покуда пусто брюхо, К наукам ухо глухо, А жить на подаянье Ищите дурака!

Я, кажется, несколько расслабилась, слушая, как Эгир Гормундинг выводит: «К бродягам я пристану и сам бродягой стану», поэтому едва не вздрогнула, когда Без Исповеди обратился ко мне:

— А вы ничем нас не порадуете? Или пение не входит в сферу выших талантов?

Я посмотрела на Тальви, но не дождалась от него указаний ни за, ни против. А Гормундинг уже протягивал мне гитару.

— Вы сами напросились, господа, теперь не жалейте.

Я еще не знала, что буду петь, — играла я не Бог весть как, и только на слух. Первое, что пришло мне на ум, — баллада о Бреки-ярле, но потом я пожалела Гормундинга. Мало того, что вчера его хватили по голове, еще я буду полоскать в щелоке его предков. Есть в мире и другие песни.

«Назови свое имя, — сказал сатана. — Одарю я без счета. Будет злато, наряды и реки вина — Лишь была бы охота.

Только имя одно мне свое назови И потребуй награды.

Хочешь почестей, славы, счастливой любви?

Нет желаньям преграды!

«Назови свое имя, — мне ангел сказал. — Что тебе в этом звуке? Абсолютного знания чистый фиал Я отдам в твои руки.

Все земное сгорит на священном огне, Переплавится в дыме.

Ты поднимешься в сферы, подвластные мне. Назови свое имя!

Там, где промысел высший навеки связал Все концы и начала, Назови свое имя», — мне ангел сказал. Но я промолчала.

Ибо только одно — достоянье мое. Это имя. И больше ничье.

Они не ждали от меня такого — это было видно по их лицам. Скорее уж мне пристало петь что-то вроде залихватской песенки, услышанной от Гормундинга. Что ж, таких я тоже помнила сотни две. Но петь не хотела.

— Сама сочинила? — спросил Тальви, впервые за весь вечер нарушивший молчание.

Не так давно я задавала ему тот же вопрос…

— Упаси Господь. Я не умею сочинять песен. Альдрик, сидевший в некотором оцепенении, зашевелился.

— Откуда взялась эта песня? Она не похожа на те, что поют в портовых городах Эрда, но южную тоже не напоминает. И в Тримейне я ее не слышал…

Я пожала плечами:

— Понятия не имею. Мне кажется, я знала ее всегда. Возвращая гитару Эгиру Гормундингу, я поймала устремленный на меня взгляд Тальви. Ясно было, что он мне не поверил. А ведь я, как почти всегда, сказала чистую правду. Я кивнула Эгиру:

И мы дуэтом грянули:

Если в тучах нет просвета, Можно вынести и это. Если в жизни нет просвета, Можно вынести и это. Потому что испытали Мы и горшие печали. Потому что повидали Мы и худшие шторма!

— Я поеду!

— Куда тебе, раненому! Свалишься на ближайшем повороте!

— Неправда, сударь! Ничего и не болит уже! Доскачу в лучшем виде!