Елена Первушина - Стёртые буквы

Покойник развел руками, словно говорил: «Прости, не тревожься,» — вышел тихонько за ворота и растворился в темноте. Я повернулась к кухарке.

Той мои округлившиеся глаза и отпавшая челюсть явно доставили удовольствие.

Наутро я коленопреклоненно тру и скоблю пол в трактире, а сама размышляю над историей, которой вчера меня угостили здешние завсегдатаи.

Вот уже почитай два года, как поселились в «Конце Света» оборванец и пес. Оборванец — парень тихий, безвредный, день напролет корзинки плетет, и собачина тоже воспитанная, лишний раз не гавкнет. Поэтому их не гонят.

Только, верно, кому-то этот оборванец все же сильно насолил. И каждый вечер появляется в трактире некий тип и норовит беднягу-нищего пришить.

Но только этот убивец за оружие схватится, как верный пес поднимает лай, и тут же с убивцем какая-нибудь нежданность случается: то на собственный нож напорется, то споткнется, да головой об камень, то, как вчера, с лестницы сверзнется.

А самое забавное, что едва взойдет луна, как убивец оживает и скрывается. До следующего вечера.

Люди его поначалу боялись, потом за два года привыкли и даже что-то вроде развлечения себе устроили, ходят каждый вечер, смотрят, что этот недотепа на сей раз учудит.

Нищий тоже не пугается, верно, крепко верит в своего защитника.

А хозяин, понятно, рад радешенек, только что лопатой деньгу не гребет.

Вот такая история получается. Чудны дела ваши, боги! Но как подумаешь, в какие вы игрушки играете, пока мы тут покойников обмываем десятками, так прямо забралась бы на небо и хорошенько там всех отшлепала!

Закончив работу, я выношу свою богиню поползать по траве, благо тепло (да что там тепло, парит совсем по-летнему, дождя бы не было!), а сама устраиваюсь на крылечке — отдохнуть.

И гляжу на то, как за забором нищий играет со своей собакой. (Кстати, неожиданно оказывается, что взглянуть на него приятно. Лицом молод, волосами кудряв, в плечах широк, в поясе узок. Да на таком пахать надо!)

Нищий бросает палку, собачина в полном восторге за ней мчится, хватает, тащит назад, головой крутит, поди, мол, отними.

И все бы славно, знай гляди и умиляйся, вот только одно мне странно — молчит собачина. Не лает, не повизгивает, не взрыкивает.

Первый раз такую вижу.

И тут я поспешно зажимаю рот ладонью.

Потому что боюсь, как бы следующая мысль не выскочила у меня изо рта и не зачирикала на весь двор: «Посмотрите-ка! Неужто не видите?! Пес-то ЧЕРНЫЙ!»

Не знаю как у кого, а у меня ни одна мысль в голове долго не задерживается — сразу в руки и в ноги.

Поэтому я засовываю свою богиню назад в лукошко и, оставив ее на крыльце, бросаюсь к курятнику. Распахиваю дверь и вижу: полдюжины несушек, четыре беленьких, две рябенькие и петушок — черный.

М-да.

И тут я поступаю так, будто хочу, чтоб меня скорей выгнали из трактира поганой метлой.

Хлопая в ладоши и взмахивая юбкой, начинаю гонять петуха по курятнику.

Он от меня исправно бегает, взлетает на насест, потом рухает оттуда вниз, и все это без'единого кукареку. Чего я и боялась.

Больше всего похоже на то, что я скоренько отправлюсь собирать цветочки на лугах Анойи-Безумия.

Но жизнь — штука упрямая, и если она так настырно тычет тебя во что-то лицом, глупо закрывать глаза.

Нет, я, по-видимому, твердо решила распроститься со своим прекрасным будущим на здешней кухне. Нет, от работы я пока не отлыниваю. Пока.

Просто едва выдается свободная минутка, я забираюсь по приставной лестнице на крышу курятника и сижу там, озирая окрестность.

По счастью, трактир стоит на горке, и мне с крыши хорошо видно все до самого горизонта: речка, холмы, рощицы, деревеньки.

Ближе к вечеру и впрямь начинает накрапывать дождик, но я все сижу, будто наказанная, и гляжу во все глаза.

Слава мне и богине, углядела, не пропустила!

Черная точка показывается из одного лесного острова и тут же ныряет в другой.

Я влетаю в трактир, быстренько выпрашиваю у хозяина разрешение отлучится на одну только минуточку и бегу со всех ног навстречу убивцу.

4

Здешних тропинок я, разумеется, не знаю, но все же, поскакав козой по зарослям и набрав на платье репьев, встречаю своего желанного у околицы дивьей деревни. И убеждаюсь снова — живехонек. И не скажешь, что вчера на козлах лежал.

Я кричу ему:

— Эй, постой, потолковать надо!

Он, не сбавляя шага, бросает через плечо:

— Чего тебе?

— Потолковать надо. Ты скажи, кто тебя на такую работу подрядил? Он останавливается, оборачивается, и я изумляюсь — маленький

какой, с меня ведь ростом будет, не выше, да и тощий! Нищий его, небось, голыми руками заломает!

— А ты кто будешь? — спрашивает он.

— Посудомойка из «Конца Света». Помочь тебе хочу.

Он смотрит на меня так же удивленно, как до того я на него, и изрекает:

— Иди-ка ты назад, красавица. Не мочись под дождем. Ну, у меня есть чем отбрить.

— В столице над подобными шутками отсмеялись уже пять лет назад, — говорю я со скукой в голосе.

— Тогда что ж ты тут, а не в столице?

— А это долго рассказывать, — отвечаю я. — Ты садись, я все толком расскажу. Садись, садись. А пес с петухом нас как-нибудь подождут. Они дольше ждали.

Похоже, угадала я точнехонько, потому что парень послушно присаживается на вывороченную из палисада гнилую сваю и приказывает:

— Ладно, валяй, говори.

Собственно, рассказывать сейчас во всех подробностях, за что меня вытурили из столицы коленом под зад, — значит попросту терять зря время.

Но по-другому — никак.

Мне надо выудить из парня его историю, и вместо наживки я забрасываю свою.

Кроме того, сейчас с ним говорить и вовсе тяжело.

Он ведь убивать и умирать собрался, а не лясы точить.

Он теперь сам, как стрела, — весь деревянный.

Так что я хочу для начала его к человеческим словам заново приучить.

И я рассказываю, сначала не про себя, про город, про то как уходили осенью из Порта гордые корабли, как жгли всю ночь огромный костер на площади перед храмом Аэты Открывательницы Ножен, как резали в ее честь баранов и обжирались жареным мясом. (И тут у убивца вправду что-то засветилось в глазах, то ли кораблей никогда не видел, то ли просто давно горячего не ел.)

Как потом, после двухнедельного затишья поползли по городу слухи, как я стала замечать, что на рынке все больше женщин с красными глазами, как они поджимали губы и уходили от расспросов, потому что (это я потом поняла), все еще верили, что вышла ошибка, или что кто-то из домашних духов-покровителей совершит-таки чудо, и боялись неосторожным словом это чудо спугнуть.