Надя Яр - Край ночи

— Убралась Анечка, сука мразь, — сказала Надя.

Если он атакует нас, ей конец, думал Герман. Невесте. Больше никто не станет её охранять. Саша Плятэр порубит её на куски. Значит, Унгерн не нападёт. Разве только они условились, что её где-то спрячут… Но где можно спрятаться от чертей без помощи государства? Кто ей поможет? Группа «Зенит», известная ещё как жидокомиссариат, не могла похвастаться большим количеством друзей где бы то ни было от Великобритании до Камчатки даже в зените своей одолженной у Кремля, почти беспредельной власти. Заслонить грудью несостоявшуюся жену покойного лидера группы — таких альтруистов нет. Разве только ирландцы, у Унгерна там есть связи… Но Саша найдёт её там в два счёта. И разорвёт.

— Головоломка, — сказал Герман вслух.

— Мм? — немедленно отозвалась Надя.

— Злоба твоя на невесту Эдди, — ловко уклонился он. — Можно подумать, она отняла его у тебя. Или же, что тебе обидно за Сашу.

Надину ненависть к Клюевой Герман действительно не вполне понимал. Ведьма звала Невесту злобным мутантом, хотя она мало чем отличалась от своего жениха. Эдди Стекловский был тоже мутант, в том же самом смысле, но Надя его ни разу этим не попрекнула, а на его любовницу реагировала, как кошка на пса. Шипение, когти. Некий типично женский задвиг — в мужчине страшный порок считается романтичным, но женщине обеспечит уничтожающий приговор от товарок.

— Обидно за принцип, — сказала Надя. — За правила человеческого бытия. Саша, конечно, редкий урод, но это не значит, что по отношению к нему разрешена любая подлость.

— Да в общем, она не сделала подлости. Замуж выйти хотела… — За нечто себе подобное. — За человека, который ей подходил.

— Она украла у человека человека. Намеренно, последовательно и подло. Было бы справедливо, если бы Саша поймал её и порезал на сотню маленьких сучек.

Герман усмехнулся. Кто-кто, а Эдди Стекловский был не из тех, кого можно взять и украсть. Он сам мог спереть что угодно — предатель, мятежник, чудовищный вор в классическом русском смысле этого слова. Стекловский украл много жизней, карьер, возможностей, денег, чуть было не украл гражданский мир в пределах Старого света. Может, и нечто большее — нечто настолько ценное, дорогое, что даже мысль о пропаже рождала ужас. Структуру. Власть. Вертикаль. Принцип формы. С подачи Нади Герман прочёл у какого-то сетевого поэта стих, в котором мятежник оценивался как нелюдь — задумав цареубийство, он вывел себя из числа людей. Заняв трон и правя по человеческому уму, он мог, однако, вернуться в люди. Стекловский же этого возвращения не планировал. Остаточная человеческая потребность в комфорте толкнула его на связь с Анной и на решающую ошибку — помолвку. Будто бы он хотел таким образом соорудить себе эрзац, видимость полноценной жизни нормальных людей, ощутить хоть бы эхо тепла социального института семьи — в то время как центром масс своей воли стремился разрушить ось, придающую всем общественным институтам форму и смысл. Они могли бы быть счастливы в браке, Эдди и Анна — если бы великий комбинатор не забыл спросить разрешения на женитьбу у своего любовника и сообщника, террориста-головореза…

— Представь себе, кто-нибудь спёр бы меня у тебя, — сказала Надя. — Например, Алёша. Как бы ты среагировал?

— Я вызвал бы его на поединок, — ответил Герман. — И убил бы.

— Вот именно… А на каком основании?

— Он не мог бы достаточно эффективно тебя охранять, — пояснил Герман. — Ни умений, ни опыта, ни сознания, что всё это серьёзное дело. Он полагается на свои возможности и авось. Это просто щенок. Он тебя бы не уберёг. Вот и все основания.

— Стол накрыт! — объявил Алёша Арсеньев, но припозднился — кошки и коты уже сталкивались носами, занимая место у блюдец. Блюдец, как и животных, было двадцать три. Кошки проследовали за ним от входной двери медленной разноцветной пушистой стайкой, покачивая чуть загнутыми на самом верху хвостами, все вопросительное ожидание. А их хозяйка удалялась в бронированном автомобиле, вливалась в поток усталых людей на шоссе, живой огонёк, драгоценный. И Герман, сухой и светлый, как лёд. Герман его не любил за что-то, чудак. Алёша улыбнулся, достал фарфоровый новогодний сервиз и распределил по блюдцам несколько банок кошачьего корма. Трёх малышей-котят он посадил на стол, подальше от взрослых, и дал им одну на троих тарелку.

Порадовав братьев меньших, он прошёл меж кошачьих спин к шкафчику из карельской берёзы, взял из него наливку, рюмку и прошёл в кинозал без окон, с глубокими креслами чёрной кожи, мягким ковром и экраном на полстены. Раскинувшись в кресле в кромешной для смертных глаз темноте, он пил из хрустальной рюмки белый огонь алкоголя, смешанный с терпким яблоком в родниковой воде. Атомы золота украшали коктейль, ласкали язык, холодные искры. Большинство людей в посёлке видели уж десятые сны и намеревались спать, спать и дальше. Лишь некоторые не спали. Например, охрана. Этим было скучно и хотелось, чтобы что-нибудь произошло, хотя сознательно они не желали таких желаний. В особняке по соседству пила и плакала женщина, муж которой недавно погиб в теракте. На цифровом настенном экране ещё сохранялся след фильма, просмотренного в тот вечер — американское «Столкновение с бездной». Алёша смотрел на эхо лиц, зданий, фигур, гаснущие констелляции электронов — словно диковинная современная картина, — не выделяя кадры, без обработки, как есть, и прокручивал в голове любимые песни.

…Бестелесного и невесомого,Как тебе услыхать меня,Если ты плоть от плоти от слова иЯ же кровь от крови огня?..[1]

На подлокотник вспрыгнул котёнок, крошечный полосатый котик, и замурлыкал. Алёша налил ещё рюмку, поставил бутылку себе на колено и посадил котёнка на плечо. Малыш сунул нос ему в ухо и тарахтел — ты дал мне поесть, ты хороший, будем дружить. В этом вся суть мурлыканья — песня любви и дружбы. Не удовольствия, как полагали люди.

…Радость моя, подставь ладонь,Можешь другой оттолкнуть меня.Радость моя, вот тебе огонь,Я тебя возлюбил более огня…

Он допил наливку из горлышка, оставил бутылку и рюмку на столике, а котёнка — со старой заботливой кошкой и вышел во двор. Его мотоцикл стоял далеко в саду, грозный новый «Алтай». На чёрной коже седла трепетал жёлтый лист, давно высохший, тонкий. Лети, сказал Алёша, и лист-потеряшка спланировал на траву.

Алёша вывел мотоцикл на кладеную кирпичом тропинку, завёл рокочущий в ночи мотор, разогнался и поднялся в воздух.