Сергей Булыга - Хокка

Имширцао вскочил, закричал – надрывно и протяжно, словно он заблудился в пустыне. Закашлявшись, он замолчал и прислушался – тихо. Тогда он уткнулся лицом в стену и простоял так до тех пор, пока не успокоился. Тогда он снова лег и почти сразу же уснул.

Потом он еще много раз просыпался, вспоминал свою былую жизнь, кричал и бился головой о камни, а после снова засыпал. Должно быть, прошло много дней, прежде чем где-то далеко вверху вдруг мелькнул слабый неверный свет, а потом на дно колодца шлепнулся конец веревки. Имширцао поспешно вскочил, рванул веревку, проверяя ее на прочность и, задыхаясь от нахлынувшей надежды, полез по ней наверх…

Меджа при виде Имширцао улыбнулся и, как ни в чем ни бывало, сказал:

– Садись, я ждал тебя.

Пустая пещера, светильник… и чаша хокки на полу, возле Меджи. Чудесное вино дарует ясность мысли и легкость телу, оно снимает усталость и помогает быть уверенным в себе даже тогда, когда, казалось бы, уже нет никакой надежды на спасение. Глоток чудесного вина вернул бы Имширцао силы, и тогда он мог бы без страха…

Меджа взял чашу, пригубил вино, поморщился… и выплеснул его на камни. Имширцао, не сдержавшись, закричал:

– Ты думал, что я испугаюсь? Надеялся, что я раскрою свой секрет и научу тебя читать и писать? Никогда! Ты бросил меня в подземелье, и я рассчитаюсь с тобой!

Имширцао рванулся вперед, но его тут же схватили, сбили с ног и прижали к камням. Имширцао затих. Смотрел на лужу хокки на полу и тяжело дышал.

Меджа покачал головой и сказал:

– Глупец. У нас давно есть письменность; огромная страна немыслима без запечатленных на века законов, без посвященных братьев, которые ведут учет запасов, воинов, врагов, людей. Но я был очень удивлен, узнав, что ты, простой непосвященный брат, сам по себе, без посторонней помощи, тоже выучился этому великому искусству – записывать память. Твоя сообразительность похвальна. Но… До конца не понимая некоторых придуманных тобою знаков, я встревожился: а вдруг в них сокрыты опасные мысли? И посему, ради снятия этого, возможно, совершенно беспочвенного подозрения, ты сейчас должен слово в слово прочесть мне всю свою память. Всю. До последнего знака. Понятно?

Имширцао молчал. Меджа подумал и спросил:

– Может быть, ты хочешь хокки?

– Да!

Они сидели рядом. Имширцао, выпив черного чудесного вина, вновь почувствовал себя легко; кровь разносила по жилам тепло, душа вновь переполнялись некогда такой привычной для нее беспечностью. Вот также он не так давно сидел в тенистой беседке и слушал игру на тамбурине… А сейчас он держал в руке свиток и медленно, от знака к знаку вспоминал:

– Шестой день месяца песка года сонной змеи. Река опустилась на два му. Ветра нет. Люди работают хорошо. Приказов из столицы нет. Седьмой день месяца песка года сонной змеи. Река опустилась на два с третью му. Ветер южный, слабый. Люди работают хорошо. Приказ из столицы. Отправил на каменоломни сорок пять людей. Восьмой день месяца песка…

Меджа внимательно слушал его и согласно кивал, лишь иногда просил объяснить какой-нибудь замысловатый знак и снова слушал. Наконец он сказал:

– Хорошо. Я вижу, в твоей памяти нет ничего такого, что бы могло принести вред стране. – Немного помолчав, он спросил: – А кто еще кроме тебя умеет вот так вот записывать память?

– Никто.

– Подумай, не спеши.

Имширцао лишь пожал плечами.

– Тогда… – Меджа прищурился. – Тогда тебе придется прочитать и это, – и он достал из-за спины еще один свиток.

Этот свиток был испещрен знаками с обеих сторон. Законченный еще в прошлом году, он был надежно упрятан в саду, и всё они равно его нашли. Имширцао опустил глаза.

– Чей это свиток?

– Мой.

– Читай.

Имширцао молчал. Увидеть этот свиток он никак не ожидал. А уж читать его… Нет, ни за что! Пусть лучше они снова бросят его в каменный мешок, пусть дни слагаются в месяцы, месяцы в годы, и память как и прежде покинет его, он позабудет то, что здесь записано, и станет, как и прежде, лишенным прошлого. Да, это очень страшно, но лучше молчать.

Меджа раздраженно напомнил:

– Я жду.

Имширцао отрицательно покачал головой.

– Ну что ж, – сказал Меджа, – я вижу, ты снова устал, – и, призывая воинов, хлопнул в ладоши.

Имширцао увели.

Вновь оказавшись в темноте, на дне колодца, он лег, закрыл глаза и стал думать о той, которая была, как и множество других ей подобных, красивой, ласковой, послушной. Другие уходили от него и быстро забывались, старели, терялись в покорной толпе. А эта, выпив хокку, навсегда осталась юной. Другим в день расставания Имширцао дарил богатые подарки, и они плакали, просили сжалиться над ними и обещали снова стать желанными. А эта… Он не мог ее понять. Ему казалось – вместе с ее смертью от него ушло нечто такое, что могло бы объяснить всю его бесконечную жизнь, все его заботы и страхи, надежды, сомнения. Он вспоминал ее слова и повторял их, тщетно пытаясь уяснить их тайный смысл. И, что ужаснее всего, он стал забывать их. Шло время, и память тускнела, терялась в тумане. Как удержать ее? Еще полгода, год – он окончательно забудет. И тогда…

Он до сих пор не мог понять, что надоумило его, но однажды он нарисовал – как мог – ее лицо, а рядом чашу, полную луну, закрытый глаз. Потом он научился рисовать и другие, более сложные знаки: страх, радость, столица, Верховный, Река, урожай. То есть хотел, чтобы эти всё новые и новые знаки отражали все происшедшие с ним события, всю его жизнь. Ведь только так он мог задержать свою жизнь в своей памяти, а в памяти – те такие странные и так поразившие его слова, которые он, может быть, когда-нибудь бы понял.

Однако это понимание никак не приходило. Но Имширцао не сдавался. Он продолжал записывать все, даже самые, казалось бы, незначительные происходившие с ним события, а после раз за разом перечитывал их, думал. Жизнь текла как Река – бесконечно – и была такой же непонятной и таинственной, как и слова наложницы. Он был бессмертен и богат, повелевал людьми, пил хокку. Чудесное вино дарило ясность мыслям и радость душе, оно спасало от тоски, от чувства собственной никчемности, от страха. Для людей оно яд, а для богов – бессмертие. И его нужно пить каждый день, иначе кожа станет дряблой, а глаза слезиться, голова – гореть, безумные мысли заполнят рассудок, и будет казаться, что люди счастливей богов, люди смертны и им не понять, насколько это невыносимо – бесконечные мучения. Да, он понимает, что это кощунство, но так оно и есть: люди выше богов. Простой наложнице понятно то, что ни один бессмертный никогда не сможет уяснить. Он больше не желает быть бессмертным. Жизнь все равно покинула его, он ничего не хочет – только хокки. Он будет биться головой о стену и кричать, молить, грызть камни, лезть, ломая ногти, вверх. Он не может без хокки. Он молчал и терпел, а теперь он расскажет и о наложнице и о своих мечтах, надеждах – обо всем, что было скрыто там, в том втором свитке, и даже…