Аше Гарридо - Видимо-невидимо

Видаль вспоминал родительский дом неохотно. Странное чувство вины все еще тревожило его порой: не оправдал надежд, не стал таким, как надо… Он скорее бы умер, чем согласился стать таким, каким хотели его видеть отец и мать, он ни за что не отказался бы от своей новой жизни, но когда вспоминал родных, чувствовал себя предателем, и ничего не мог с этим поделать. Приходилось жить так.

Он обрел свой дом в озерном краю, выросшем под холодноватым и медлительным взглядом его приемного отца.

Первым человеком без ууйхо, которого увидел Видаль, был мастер Хейно.

Хосе сидел на пороге дома, еще слабый после лихорадки, и разглядывал яркий и настоящий мир, совсем иной, чем был неделю назад. Что-то натянулось в воздухе, зудело в кончиках пальцев, как будто приближалась гроза, но небо было чистым, и ветра не было. Пустынный скворец, залетевший во двор, чернявый, длинноносый и тонконогий, как сам Хосе, исчеркал пыльную землю следами, взлетел на ворота и смотрел оттуда блестящим глазом так, словно ожидал от Хосе вопросов, готовый дать ответ сразу на все. В горле застрял шершавый ком, хотелось откашляться или заплакать. Хосе попробовал прочистить горло — и кашель согнул его пополам. Когда он отдышался и поднял глаза, в воротах стоял человек.

Хосе и не понял сначала, отчего ему показался странным этот прохожий в запыленной одежде, чужак, бродяга, остановившийся напротив их дома ранним октябрьским вечером. Что-то, кроме истрепанной одежды, стоптанных, но крепких сапог, молочно-белых волос и светло-зеленых, почти прозрачных глаз, что-то еще смутило Хосе в облике незнакомца. Тот тихим голосом попросил напиться и улыбнулся. Мальчик вынес ему воды в кружке. Бродяга медленно отпил половину, а потом плеснул на ладонь и умыл лицо, плеснул еще — и протер шею, затылок… И тогда Хосе понял. Осанка незнакомца, несмотря на усталость, была прямой, он не гнул шею под привычной тяжестью ууйхо. И в глазах его было такое, чего Видаль никогда еще не видел у людей, только иногда — в зеркале. И улыбка у него была…

— Заберите меня отсюда… — выдохнул Видаль, тихо-тихо, чтобы не услышала мать в доме и отец, чинивший повозку во дворе. — Заберите… отсюда…

И, чтобы показать, в чем дело, быстро провел рукой по затылку и шее вниз, сколько достал.

— Они опять… нового… я не могу больше.

Незнакомец окинул его быстрым взглядом, как будто измерил вширь и вглубь, едва заметно кивнул, прикрыв глаза, и, посмотрев вперед вдоль улицы, снова перевел взгляд на Видаля: понял ли? Видаль понял.

Через час, когда уже стемнело, он нашел незнакомца на краю поселка. Тот поджидал его, сидя на камне у обочины. Увидев Хосе, он поднялся и пошел вперед, не оборачиваясь, а Хосе пошел за ним, и они шли и ни о чем не говорили до самого утра.

Потом мастер назвал свое имя: Хейно Куусела.

Мастер собирался пересечь пустыню с караваном из Лос-Локоса. Там, на краю плодородной долины, был известный переход — до Суматохи, а уж оттуда куда угодно попасть можно. Но теперь из-за Видаля приходилось идти самим. Видаль уверенно объяснил, что это невозможно. Мастер только пожал плечами: выбора не было. Видаль согласился. Вернуться домой было хуже.

Когда они уже не могли встать и лежали на раскаленных камнях, глядя на круживших высоко в небе стервятников, Видаль, измученный жаждой, спросил, правда ли, что каждый человек рождается с родничком на голове.

— Правда, — мастер едва шевелил изорванными жаждой губами. — Но потом родничок закрывается, малыш.

Видаль едва расслышал его ответ, но он не терял сознания, а только думал, как же так, ведь если бы не закрывались роднички, люди не умирали бы в пустыне… А потом ему приснилось, что он лежит в журчащем потоке, и прохладная вода бежит справа и слева от него.

Мастер тряс его за плечи. Видаль сразу проснулся и неохотно открыл глаза, жалея расстаться с волшебным сном. Но одежда на нем пропиталась водой — и лицо мастера было мокрым.

— Вот ты кто… — зеленые глаза мастера стали совсем прозрачными. — Хорошо.

Они напились, отдохнули и продолжили путь. Родник притих, но не затворился, волосы у Видаля оставались мокрыми — хоть выжимай, одежда на спине не высыхала, но он и не думал печалиться.

— Кто я? — спросил он у мастера. — И что хорошо? И почему?

— Тебе открывается закрытое. Вот кто ты. Хорошо, что ты быстро это узнал. Ну да, знание было скрыто — и открылось тебе, иначе не могло быть. Почему хорошо…

— Почему? — повторил Видаль.

— Потому что не всё закрытое надо открывать, — нахмурился мастер. — А если тебе это так легко… Лучше знать и быть осторожным. Лучше раньше.

Родничок так и не закрылся до конца, волосы Хосе Видаля всегда оставались мокрыми, но он привык и не жалел об этом.

На следующее утро они прошли совсем немного. Мастер вдруг сказал:

— Да, пожалуй, уже можно.

И остановился, опустил на камни тощую котомку, стал оглядываться.

Видаль ждал объяснения, но мастер без всякого выражения на лице вглядывался в каменистую равнину вокруг. Добавить хоть слово не соизволил.

— Что можно? — не выдержал Видаль.

Мастер повернулся к нему удивленное лицо. Потом терпеливо улыбнулся и всё-таки объяснил:

— Зачем нам идти к переходу, если ты в любом месте можешь отворить путь?

Теперь удивился Видаль: какой еще путь, кроме того, что лежит перед ними — на все стороны разом пустыня вокруг.

— Как родник открыл — так и путь откроешь, — отрезал мастер.

— Я не умею…

Но мастер даже внимания не обратил, продолжал оглядывать окрестности. Хосе вздохнул.

— Где открывать?

— И правда, — буркнул мастер Хейно. — Где? Сам ищи, я — точно не умею! — сел на камни рядом с котомкой и погрузился в молчание.

Хосе потоптался, озираясь, но искать было нечего. Украдкой взглянул на котомку — кроме мотка бечевки и пары сухарей в ней ничего уже не оставалось. Вечером съели по такому же темному, каменной твердости сухарю, запили водой, вот и всё.

— Дома обедать будем, — бросил мастер, не оглядываясь. Видаль сглотнул, сердитый. Он уселся чуть поодаль и принялся ковырять ботинок — подошва отстала, из протертого шерстяного носка торчали грязные пальцы. Тоже есть просит, уныло подумал Видаль.

Так и сидели, кто кого переупрямит, а солнце ползло вверх, накаляя камни. Видаль старался думать о чем-нибудь… о чем-нибудь вообще, кроме двух сухарей в котомке, но маисовые лепешки… и толченый маис с чуточкой мяса, завернутый в маисовые листья… это тоже была еда, а больше не думалось ни о чем. В желудке сосало. Мастер сидел рядом, как неживой, только что дышал. Видалю стало совсем грустно и жалко себя, голодного, брошенного посреди каменных россыпей на милость чужака. Что за обед может быть у него в доме? Из какой муки делают такой темный тугой хлеб, что сухари получаются черные и каменные? Часто ли бывает мясо в котле?