Андрей Николаев - Черное Таро

— А знаете, господин корнет, — Николай Михайлович внимательно посмотрел на него, — гадалка имела ввиду нечто другое. Металл дарует вам славу, но и великое бесчестье, — голос князя стал глухим, глаза затуманились, — вы посягнете на то, за что нынче готовы отдать самое жизнь вашу…, — голос его прервался, он откинулся в коляске, — Сильвестр, блокнот, скорее… пиши…

— Что, что такое? — забеспокоился Корсаков, видя, как лицо князя покрывается смертельной бледностью.

— Вот мать честная, — Головков слетел с коня, — подскочил к коляске, — никак, отходит князь.

Секретарь остановил его и присел рядом с Николаем Михайловичем, приготовив блокнот и карандаш.

— Тише, господа. С его сиятельством это случается, — склонившись к старику, он попытался разобрать едва слышный шепот.

— …милостью Государя-императора,…помятуя о доблести, проявленной… полковника лейб-гвардии…,…смертную казнь и приговорить к гражданской казни с лишением дворянства, чинов и наград, прав собственности… разжалованию в рядовые… прохождением в Сибирском корпусе…

— Что он говорит? — Корсаков свесился с коня, оперевшись о дверцу коляски.

— Тихо, — зашипел Сильвестр, однако князь уже замолчал, тяжело дыша.

Секретарь достал из дорожного кофра флягу с водой, вылил на ладонь и брызнул князю в лицо. Козловский вздрогнул, лицо его постепенно обретало нормальный цвет, унялась дрожь губ, веки затрепетали и он, медленно открыв глаза, огляделся. Сильвестр поднес к его губам флягу, князь сделал несколько глотков воды.

— Все… записал? — с трудом спросил он.

— Все, ваше сиятельство, — подтвердил секретарь.

— Хорошо. Давайте-ка, братцы, передохнем немного, — попросил он, посмотрев на Корсакова и Головко.

Корнет и Сильвестр помогли ему выйти из коляски, отвели на несколько шагов от дороги.

От земли поднимался туман, ночь уходила на запад, воздух посвежел и был неподвижен. Князь отстранил руку Корсакова и присел прямо в мокрую от росы траву.

Казаки, спешившись, доставали из седельных сумок нехитрую снедь: хлеб, вяленое мясо.

— Ты, дружок, неси сюда, что там у нас покушать, — обратился к секретарю Николай Михайлович, — а вы, господа, присоединяйтесь. Буду сердечно рад, коли не побрезгаете. И казачков зовите.

Сильвестр сноровисто расстелил на траве скатерть, с натугой вытащил из коляски кофр и принялся выгружать из него припасы. Головко только крякал, глядя на такое богатство: первым делом на скатерти возник хрустальный графин в окружении серебряных стопок, рядом, в фарфоровых тарелочках устроились нарезанная до прозрачности копченая осетрина, балык из стерляди, копченый окорок и нежнейшая буженина. В фаянсовых плошках расположились маринованные маслята, паштет из гусиной печени, паюсная икра. На широкое блюдо Сильвестр разложил крупно порезанные помидоры и огурцы, пучки зеленого лука, на отдельной салфетке поместился порезанный каравай. Завершив картину полуведерным кувшином кваса, секретарь отступил, залюбовавшись собственной работой.

— Прошу к столу, господа, — пригласил князь.

Сильвестр разлил водку, офицеры и князь чокнулись за победу русского оружия, казаки молча махнули по стопке, под ободряющие советы Козловского набрали со скатерти закуски и отошли в сторону.

Когда утолили первый голод, князь предложил выпить за погибель супостата, придет ли она от православных воинов, или от негостеприимства российского Отечества. Головко хитро взглянул на него.

— Вы, ваше сиятельство, будто все наперед знаете.

— Эх, господин хорунжий, — князь не спеша выпил водку, — долгие лета — многие знания, многие знания — многие беды. Судьбы наши предрешены так же, как и судьба этой военной компании. Слышали такие слова: все, что с нами случится, уже записано на листах наших судеб и ветер времени, играя, переворачивает страницы.

— Красиво, — одобрил Головко, — это, ежели по нашему сказать: человек предполагает, а бог располагает.

— Верно.

— Вы и свою судьбу знаете, ваше сиятельство? — спросил слегка захмелевший корнет.

— Давайте, господа, без титулов. Зовут меня Николаем Михайловичем, прошу так и обращаться. Да, Алексей Васильевич, к сожалению, я знаю свою судьбу. Ждет меня смерть от камня , — спокойно сказал князь, — а вот Сильвестр, — он указал на секретаря, — хоть и не военный человек, как вы, и жутко боится всяческого оружия, погибнет от летящего металла . Как — не знаю, но от летящего металла .

— Ваше сиятельство, — жалобным голосом сказал секретарь, — вы же обещали не напоминать.

— Ну, прости ради Бога, дружок.

Корсаков рассмеялся, откинулся на спину, разбросал руки, глядя в высокое голубое небо.

— И когда же сбудется ваше предсказание, Николай Михайлович? Нет, не говорите! Даже думать о смерти в такой день не хочется.

Козловский грустно усмехнулся и промолчал.

Попетляв среди сжатых полей и начинающих желтеть березовых рощ, дорога нырнула в сосновый бор. Солнце накалило золотые стволы, пахло смолой и хвоей. Копыта коней мягко ступали в мелкой дорожной пыли.

Князь вынул из кармашка брегет, щелкнул крышкой. Затейливая мелодия вывела хорунжего из сонного состояния. Он восхищенно цокнул зыком.

— Вот ведь какая штука мудреная. И который же час, позвольте спросить?

— Почти три по полудни, — ответил Козловский, — часам к шести будем на месте, господа.

По деревянному мосту перебрались обмелевшую речушку. Дальше дорога раздваивалась. Казак, которому в Москве хорунжий презентовал соломенную шляпку, спешившись, рассматривал следы на перекрестке. Головко дал знак Сильвестру придержать коней, тот натянул вожжи, коляска остановилась.

— Что там, Семен? — спросил хорунжий.

— Разъезд, кажись, — казак, присев на корточки, растер в ладони горсть дорожной пыли, — чуток нас опередили.

— Ну так что?

— А вот, глянь, Георгий Иванович. Подковы не наши и гвозди вишь как лежат.

— Думаешь, француз?

— Да кто ж его знает. Вроде бы и далеко от француза оторвались, а там, как Бог положит.

Головко вернулся к коляске. Князь, достав табакерку, отправил в левую ноздрю понюшку табаку, подышал часто, утер слезинку и посмотрел на него.

— Не желаете, Георгий Иванович?

— Благодарствуйте, не приучен.

— Вот и господин Корсаков отказывается, — сокрушенно сказал Козловский, — эх молодежь. А зачем остановка, позвольте спросить?

— Похоже, впереди французский разъезд.

— Много их? — спросил Корсаков.

— Не больше десятка, господин корнет. Свернули направо не далее, как час назад, — ответил Головко.